6 Романтическое кочевье. С любимою в поздний час. Троих — с виолончелью — Трамвай баюкает нас. Сидят и стоят у окон В звенящем, в бегущем, в нем — С Запада и с Востока Люди разных племен. Каждый приветствует каждого — Раскланиваться успевай. …Ученики Микеланджело В пути встречают трамвай. В знамен шелестящем зареве Вчерашние новички — Наследники Страдивари Взвивают смычки. Полотнища шелка взвихрены. Идут — тесна колея — Растрелли и Воронихина Подмастерья и сыновья. Цехи, плеяды, школы — Все, кто провидел, знал Варшавянку и карманьолу, «Интернационал». Красок великолепье, Звуков прибой морской. Владимир Ленин в кепи, С поднятою рукой. На площади Всех Наций Светло приветствует он Величайшую из демонстраций Уходящих в даль времен; Колонны, вперед идущие. Песни и гром речей, И надо всем — поющая Расчехленная виолончель… 7 Я спал. Меня разбудила Нежно чья-то рука. Голос ласковый, милый Донесся издалека. Отзвук ли это, эхо ли Неповторимого сна: — Милый, проснись. Приехали. — Утро. Весна. Рассвет свой костер затеплил. Плывут, клубясь, облака. Доносится вздох на стебле Раскрывшегося цветка. Предместьем идем, дворами Просыпающихся москвичей, Она и я, между нами — Виолончель. 1932
Песнь о братьях Пер. Ю. Мориц Давно кончилась война. Минеры спасли город… Стояла ночь. На флейте голубой Весенний дождь в саду играл без денег, Когда, сумев сработать головой, Прибился к жизни розовый младенец. Он плачет, морща губы, как старик. Но чем его достоинство задето? Мне кажется, он вдруг услышал крик — Мой мертвый сын аукнулся из гетто. Кровиночка, скажи мне, почему Ты так орешь у жизни на пороге, Как будто слышен уху твоему Напевный ужас городской тревоги? Что с городом? Что с ним произошло? Кто возвратил сиренам ремесло? Кто раскрутил над нами этот вой? Так из костра кричит еще живой, Так плачет зверь с жаканом в животе. О, этот звук над крышей в темноте! И черных репродукторов кульки Роняют слов холодные куски: «Внимание! Тревога!» В горле ком. Старик с окаменелым языком. Старуха с перекошенной губой. И только дождик — с флейтой голубой. * * * Весна-царевна пела-ворожила, Чтоб травкой пахло, чтобы сок — в цветке, И трепетала голубая жила, И человечек плакал на руке. Он весь еще в ладони помещался. Стучал горячей ноженькой не в такт. Но белый свет в зрачках его вращался, И сердце билось, точное, как факт. Он пересек ту облачную пленку, Границу бытия и забытья, Тропинку от зародыша к ребенку, От протоплазмы к собственному «я». Не надо, я прошу тебя, не надо Фальшивых песен, фамильярных слов. Здесь боль и кровь, здесь жизни баррикада, Та, на которой победит любовь. Я знаю что к чему. Я знаю трепет Мужчины, пожелавшего детей. Нас крепко одиночество истреплет Гигантскими набегами страстей, Пока вскричишь: «Полцарства за ребенка! За мальчика полцарства, за дитя!» …На синих флейтах нестерпимо тонко Дожди играют легонько, шутя. И человек не услыхал сирены. Он у крыльца больничного ходил И мокрой веткой розовой сирени По воздуху бессмысленно водил. * * * Да! Да! Да! Это — он. Невысокий, невзрачный, совсем не кудрявый, Чуть сутулый, ничуть не пленительный парень, — Таких не любит кинематограф. Предки его обладали Исключительным чувством юмора И поэтому точно знали, Что Моисей разгрохал свои скрижали С явным пристрастием: Богатым — «кради!», а бедным — «не». О братья, расстрелянные и сожженные! Ваш пепел давным-давно Перешел на орбиту созвездий. О скрипки, расстрелянные и сожженные! Идя по городу, я бормочу ваш реквием. Я бормочу ваш реквием, Я слежу за орбитой пепла, Я благодарен крышам из плесневелых плашек, Где лепетали скрипки И грохали молотки. Я бормочу ваш реквием, Я слежу за орбитой пепла. * * * Ты о розовую тучку Вытри ноги у порога. Для тебя включу я память В сеть на двести двадцать вольт. Файве, Файвеле, сегодня Ты — герой моей поэмы, Ты сирены не услышал, Потому что этой ночью Сын родился у тебя, Потому что этой ночью Пела флейта голубая, И она таки напела Сто мальчишеских имен. Ты о розовую тучку Вытри ноги у порога. Для тебя включаю память В сеть на двести двадцать вольт. Через линзу расстояний Ты увидишь все, что было: Эти жесткие тужурки И крутые сапоги. Мы такие песни пели, Мы такую правду знали, Что горланили с порога: — Левой! Левой! — «Левый марш». Мы не ели и не спали, В коже чертовой ходили. Самокрутки из газеты, Белых семечек стакан. Мы такие песни пели, Мы такую правду знали, Что горланили с порога: — Левой! Левой! — «Левый марш». |
