Тише, Эстерл, тише…

Сейчас говорить опасно.

Меня воскрешает песня.

Не бойся! Это прекрасно!

Это спасенная песня,

Кровь еще на груди.

Это счастливая песня,

Всё еще впереди!

Повтори, Эстерл, повтори…

Повтори этот лепет священный.

Что тебе говорила бабушка,

Белоснежная седина?

Она говорила: «Эстерл-голубь,

Люди рождаются ради любви,

Мы без любви — кувшин без вина».

Эстерл, так говорила она,

Та, что с молитвой вошла в крематорий,

Мудрая птица, пепел которой

В белый цветок обратила весна?

Она не была ангелом, Эстер.

Была поэтом.

Не плачь!

Повтори, Эстерл, повтори.

…И вторглись двуногие волки

В маленький переулок,

Туда, где давным-давно

Веселый Шолом-Алейхем

На праздники пил вино.

Рассказывай — я пишу.

Рассказывай до конца.

…И схватили они отца.

— Еврей? —

Сапогом в живот… —

Смотрите, еще живет!

Коммунист? —

Пуля в висок. —

Огненный сок — на песок.

Эстер, не плачь, помоги!

Ты слышишь мои шаги

В тумане молочно-белом?

Помоги, помоги, помоги

Донести его бедное тело

 До подножья последней строки.

Не плачь!

«О, мы не забудем! О, мы не забудем!» —

Деревья кричали на улицах людям.

И ночью, когда мы сливались в одно,

«О, мы не забудем!» — кричали в окно

Луна, и заборы, и пепел, и тополь.

Я слышал во сне их неистовый вопль.

И ты, проведя языком раскаленным

Во тьме по губам пересохшим, соленым,

Клялась, как деревья на улицах людям:

«О, мы не забудем! О, мы не забудем!»

Тише… Тише…

Летайте, как птица, как снег.

Он любим, и она любима.

Этот парк прозрачен,

Как мысли во сне,

Чистота его только с детством сравнима.

Тише.

Двое сливаются с деревом белым,

С человеком сливается человек.

Так, наверно, душа

Сливается с телом

И с небесным сливается

Выпавший снег.

Осторожнее!

Снег на скамейке не трогать!

Голубь-Эстер, беги! Я бегу за тобой.

Осторожнее!

Белое над головой.

Осторожнее!

Белое под каблуками.

Я тебя поцелую!

Ты машешь руками:

— Как не стыдно? Деревья увидят! —

Побег.

Я кричу:

— Возвратись!

Будь отважна, как снег!

Я слышу твои шаги в городской суете.

Из тысячи тысяч — именно эти.

Узнаю! Они стучат у меня в грудной клетке.

И я, освобожденный из другой клетки,

Из камеры смерти,

Из тысячи тысяч шагов

Слышу именно эти.

Слышу и громко пою.

Узнаю, узнаю,

Наконец узнаю

Собственную весну.

Да! Мне это счастье стоило десятилетий.

Не надо, Эстер, не надо.

Не надо ни клятвы, ни слов.

И смертных зароков не надо.

Пускай не покинет совесть

Никого, нигде, никогда.

О Эстер! Меня укусила однажды

Змея из печальной, но мудрой сказки,

Которую мне рассказала мама.

Начало доброе, худой конец.

О, голос мамы — песенка скворца!

Вернулась королевна во дворец

И в слезы — нет ларца.

Огонь танцует в печке голубой.

Метель танцует на ветвях ольхи.

Меня уводит мама за собой

По лесенке, по лесенке — в стихи.

Уже орет на площади гонец:

— Тот, кто найдет потерянный ларец,

Получит в жены дочку короля

И горы хрусталя.

Пастух веселый щелкает кнутом,

Домой торопит молодых овец.

А за прудом в сиянье золотом —

Лежит ларец.

— Что за находка! Ай да счастлив я!

Скорей посмотрим, что блестит внутри. —

Открылась крышка, вылезла змея

И укусила. Вот тебе — смотри!

Хихикали над ним стада овец:

— Хи-хи, нашел! Хи-хи, открыл ларец!

Хи-хи, поверил в дочку короля

И в горы хрусталя.

…Себя ночами спрашиваю вслух:

— Что я нашел? Чем заплатил тогда?

Опять обманут королем пастух,

И мама справедлива, как всегда.

Любовь совсем не многословна.

А ненависть — наоборот.

Любовь в словах своих условна,

А ненависть — наоборот.

Но у любви одна примета:

За ней невидимая тень

Идет, как за спиной предмета,

Как ночь — за днем, за ночью — день.

Она дороги пробивает,

С любовью вместе гнезда вьет.

И даже изредка бывает:

Любовь мертва, а тень — живет.

Они идут, как дверь — за дверью,

За хлебом — соль, за тканью — нить.

И ни одной из них потерю

Мы не сумеем заменить.