Нура побледнела. Я поймал ее взгляд. Она отвернулась. Я испугался, что она сейчас расплачется.

— Ведь это Мусаид, твой тайный обожатель? — спросил я. — Так?

Она беспомощно посмотрела мне в лицо.

— Да, — тихо сказала она. — И теперь он решил убить тебя.

Я подумал, насколько лучше было бы, если бы я тогда отклонил предложение шейха Махали и вместо этого просто пошел и напился… 

Я смотрел, как Бани Салим сворачивают лагерь. Это не заняло у них много времени. У каждого в племени было собственное дело, и каждый справлялся с ним быстро и эффективно. Даже мрачный Ибрагим бен-Мусаид, который утихомирился и больше не настаивал на том, чтобы убить меня тут же на месте, навьючивал тюки на верблюдов.

Это был смуглый, задумчивый молодой человек лет двадцати, с длинным узким лицом. Как некоторые из младших Бани Салим, он не носил кафии, и лицо его было обрамлено косматыми сальными волосами. Его верхняя челюсть выдавалась вперед, придавая лицу досадно глупое выражение, но черные глаза под клочковатыми бровями горели ярко.

Отношения между ним и Нурой были, казалось, куда сложнее, чем я думал вначале. Дело было не в безответной любви, что для замкнутого общества Бани Салим уже было тяжелым случаем. Хассанейн рассказал мне, что Мусаид был сыном одного из двух братьев шейха, а Нура — дочерью другого. По обычаю Бани Салим, девушка с колыбели считается помолвленной со своим старшим кузеном и не имеет права выйти за кого-либо другого, если тот не отпустит ее. Бен-Мусаид не собирался этого делать, хотя Нура ясно дала ему понять, что хочет выйти за другого юношу, по имени Сулейман бен-Шариф.

Я лишь усугубил дело, поскольку бен-Мусаид обратил против меня всю свою ревность. Я догадывался, что я более доступная цель, чем бен-Шариф, поскольку был чужаком, да еще и ослабленным цивилизацией. Бен-Мусаид ясно дал мне понять, что он возмущен тем, что Нура проводила со мной много часов, особенно по ночам, пока я выздоравливал. Ему было наплевать, что большую часть времени я пролежал без сознания. Он любыми способами старался намекнуть на непристойность такого поведения.

Однако этим утром не было времени на ссоры. Верблюды лежали на земле, покуда Бани Салим навьючивали на них свернутые шатры, тюки с пожитками и припасы. Воздух был полон громкого фырканья и рева верблюдов, понимавших, что творится, и выражавших свое единодушное недовольство. Некоторые животные вертели головами и толкали своих владельцев, которые пытались приладить им на спину узлы, и тогда бедуинам приходилось быстро отскакивать.

Наконец все было разделено и надлежащим образом погружено и мы были готовы к путешествию. Бен-Шариф, приятель Нуры, подвел мне маленькую верблюдицу по имени Фатма. В стаде бедуинов было несколько дюжин верблюдов, но самцов среди них оказалось только три. Бен-Шариф объяснил мне, что они продали или съели остальных самцов, поскольку не могли кормить тех животных, что не давали взамен молока.

Я увидел, как один из бедуинов вскочил на двинувшегося верблюда. Он сделал это, взобравшись по одной из передних ног животного, стиснув ее ступнями выше колена. Подтянувшись, он перелез через шею верблюда и вскарабкался в седло.

Я не был готов совершить подобный подвиг, и потому ждал, пока бен-Шариф уложит Фатму, постукивая ее погонялом по коленям, покрикивая «хирр, хирр!». Затем я неуклюже заполз в покрытое овечьей шкурой деревянное седло. Бен-Шариф поднял животное на ноги и дал мне поводья и погоняло. Я увидел, что Фридландер-Бею помогли взобраться на другую верблюдицу.

Во имя Аллаха, благого, милосердного! — воскликнул шейх Хассанейн и повел Бани Салим к югу, прочь от Бир-Балаг.

— Аллаху акбар! Велик Аллах! — закричали его соплеменники.

И мы отправились в трехдневное путешествие к Кхабе, следующему источнику.

Папа ехал на своем верблюде слева от меня, а Хиляль, один из двух Бани Салим, что нашли нас в пустыне, ехал справа. Ехать было не слишком-то удобно, и я не мог себе представить, как проведу в седле все три дня до Кхабы, если не считать еще двух недель, что придется путешествовать до Мугшина.

— Как себя чувствуешь, племянник? — спросил Папа.

— Ненавижу езду, — простонал я.

— Эти седла не так удобны, как у северных бедуинов. Сегодня ночью мускулы у нас будут болеть.

— Смотри, — сказал Хиляль, — мы сидим не так, как городские. Мы стоим на коленях.

Действительно, он стоял на коленях на спине верблюда. Мне, втиснутому в деревянное седло и дрожавшему за свою драгоценную жизнь, было достаточно трудно держать равновесие. Если бы я попытался встать на колени, как Хиляль, я бы свалился с седла и полетел на землю с высоты десяти футов прямо под ноги следующему верблюду. И тогда вдобавок к ноющей спине я имел бы еще и сломанную шею.

— Может, мне лучше слезть и идти пешком? — сказал я.

Хиляль усмехнулся, сверкнув крепкими белыми зубами.

— Будь веселее, брат мой! — сказал он. — Ты жив, и ты среди друзей!

Мне раньше не приходилось бывать среди таких веселых людей, как бедуины. Они пели всю дорогу от Бир-Балаг до Кхабы. Думаю, им просто нечем больше было заняться. То и дело один из молодых подъезжал к кому-нибудь из своих двоюродных братьев, и они состязались в борьбе, сидя верхом на спинах верблюдов: пытались сбросить друг друга наземь. Похоже, их не пугала возможность переломать себе кости.

Часа полтора спустя мои шея, спина и ноги начали ныть. Я не мог как следует выпрямиться и понял, что от этого будет только хуже. Тут я вспомнил о своих модиках. Сначала я не решался снова вставить блокировщик боли, но потом сказал себе, что опасно лишь злоупотребление. Я взял модик и вставил его, пообещав себе, что выну его сразу же, как только отпадет необходимость. С этой минуты езда на верблюде стала менее напряженной. Но не менее утомительной.

Остаток дня я чувствовал себя очень хорошо. Более того, я чувствовал себя непобедимым. Нас выбросили в Руб-аль-Хали — но мы выжили. С помощью Бани Салим, естественно. И теперь мы возвращались для того, чтобы отомстить Реда Абу Адилю и его ручному имаму. Я еще раз увидел, что Фридландер-Бей человек мужественный и честный. Я сомневался, что теперь он когда-нибудь решит ударить по моему болевому центру для того, чтобы заставить меня сотрудничать. Пусть сейчас в мире все стояло вверх дном, я был уверен, что все вскоре станет на свои места.

Я чувствовал себя так, словно в меня вливается поток могучей силы из какого-то волшебного источника. Неуклюже сидя верхом на Фатме, я воображал себе, как Аллах вдохновляет наших союзников и помрачает разум наших врагов. Наши цели были честны и похвальны, и я считал, что Бог на нашей стороне. Еще до похищения мне следовало серьезнее относиться к своим религиозным обязанностям. Бани Салим останавливались на молитву пять раз — как и было предписано, и я присоединялся к ним в искреннем порыве.

Когда мы въехали в долину между двумя грядами песчаных дюн, Хассанейн велел остановиться на ночевку. Люди положили верблюдов и разгрузили их. Затем мальчишки погнали животных к низким, с виду совсем сухим кустам.

— Видишь харам? Вон те кустарники? — спросил Сулейман бен-Шариф. Они с Ибрагимом бен-Мусаидом разгружали Фатму и верблюда Папы.

— Да, — сказал я. У харама были вялые красно-зеленые листья, и несчастнее этого растения я в жизни не видел.

— Он не мертв, хотя похож на сухие палки, торчащие из песка. В этой части Песков почти два года не было дождя, но если бы вчера дождь пошел, то харам цвел бы неделю, а после этого прожил бы еще два года.

— Бани Салим как этот харам, — сказал бен-Мусаид, с презрением глядя на меня. — Мы не похожи на жалких горожан, которые не могут жить без своих христианских украшений.

Казалось, слово «христианский» для него было худшим в мире ругательством.

Мне было что ответить — нечто вроде того, что бен-Мусаид действительно похож на харам, хотябы в том, что, прежде чем зацвести, ему надо вымыться. Но я решил не говорить этого вслух, потому что перед глазами у меня всплыл заголовок: «Владелец Будайинского клуба зарезан в кустарниках».