— В машину, — сказал он. — Оба.

Я посмотрел на Фридландер-Бея. Тот лишь пожал плечами. Мы сели. Хаджар, видимо, думал, что мы у него под контролем. Папа с виду ничуть не был взволнован, хотя напротив нас на откидном сиденье устроился здоровенный тип с иглометом.

— Что все это значит, Хаджар?

— Я беру вас обоих под стражу, — сказал коп. Он нажал кнопку, и между ним и пассажирским салоном поднялось стекло. Папа и я остались наедине с головорезом, который, видимо, не был склонен к разговорам.

— Спокойно, — сказал Папа.

— Разве это не рука Абу Адиля? — спросил я.

— Возможно. — Он пожал плечами. — Все разъяснится, если на то будет воля Аллаха.

Я не мог унять раздражения — терпеть не мог быть беспомощным. Фридландер-Бей был пленником в собственном лимузине, в руках копа, который получал деньги и от Отца, и от его главного соперника, Реда Абу Адиля! Мне свело внутренности. В течение нескольких минут я повторял, какие именно разумные и героические действия должен буду предпринять, когда Хаджар снова выпустит нас. Затем, пока машина мчалась по извилистым узким улочкам города, я попытался найти какой-нибудь ключ к происходившему.

Вскоре боль в животе стала по-настоящему сильной, и я пожалел, что не взял с собой аптечки. Папа предупредил меня, что принести в дом к эмиру аптечку будет серьезным нарушением этикета. Вот чего стоит мне респектабельность. Меня похитили, и малейшее неудобство причиняло мне страдания.

В кармане моей галабейи был небольшой набор модиков. Один из них делал великое дело — блокировал боль, но мне не хотелось бы узнать, что сделает этот бандюга, если я попытаюсь залезть в карман. И я не стал бы счастливее, если бы услышал, что дела вскоре пойдут еще хуже, прежде чем все повернется к лучшему.

Примерно через полчаса лимузин остановился. Я не знал, где мы находимся. Посмотрел на головореза Хаджара и спросил:

— Что происходит?

— Заткнись, — ответил мне бандюга.

Хаджар вышел из машины и открыл перед Папой дверь. Я выбрался наружу вслед за ним. Мы стояли рядом с какими-то строениями из гофрированного металла и смотрели на частный суборбитальный челнок, стоявший напротив нас за широкой цементной площадкой. Его габаритные огни горели, но три огромных ракетных двигателя были холодны и молчаливы. Если это было основное летное поле, то мы находились в тридцати милях к северу от города. Я никогда прежде здесь не бывал.

Я начинал беспокоиться, но лицо Папы было по-прежнему непроницаемо. Хаджар оттащил меня в сторону.

— Твой телефон с тобой, Одран? — тихо спросил он.

— Да, — ответил я. Я всегда носил его на поясе.

— Я на минутку воспользуюсь им, ладно?

Я отцепил телефон и отдал его Хаджару. Он ухмыльнулся мне, бросил его на бетон и разбил на мелкие кусочки.

— Спасибо, — сказал он.

— Что же, черт побери, происходит? — вскричал я, хватая его за плечо.

Хаджар смотрел на меня, забавляясь. Затем его горилла сгреб меня в охапку и заломил руки за спину.

— Сейчас мы поднимемся на борт, — сказал он. — Там находится кади, и ему есть что сказать вам обоим.

Нас провели на борт и заставили сесть в пустой передней кабине, где кроме сидений ничего не было. Хаджар сел рядом со мной, его бандит — рядом с Фридландер-Беем.

— У нас есть право узнать, за что вы нас арестовали, — сказал я.

Хаджар с нарочито безразличным видом рассматривал свои ногти.

— Правду говоря, — сказал Хаджар, глядя в окно, — я не знаю, куда вас отправят. Может, кади вам скажет, когда зачитает приговор.

— Приговор? — воскликнул я. — Какой еще приговор?

— О, — сказал с недоброй ухмылкой Хаджар, — ты что, еще не понял? Вас с Папой судят. Пока вас будут депортировать, кади вынесет решение о том, что вы виновны. Это сэкономит судебному аппарату массу времени и денег. Мне следовало бы позволить тебе поцеловать землю на прощанье, Одран, потому что ты никогда больше не увидишь этого города! 

Хони Пилар — самая желанная женщина в мире. Спросите любого. Спросите старого морщинистого имама мечети Шимааль, и он скажет вам:

— Конечно, Хони Пилар, какие могут быть сомнения.

У нее длинные светлые волосы, прозрачные зеленые глаза и самое божественное из всех известных антропологической науке тело. К счастью, она доступна. Она зарабатывает на жизнь, записывая во время сексуальных игр свои персональные модули. В секс-модди индустрии есть еще и такие звезды, как Бригитт Сталхельм и прочие, но никто из них и близко не подошел к сверхсветовому эротизму Хони Пилар.

Иногда для разнообразия я говорил Ясмин, что хотел бы вставить один из модиков Хони. Тогда Ясмин усмехалась и брала на себя активную роль, Я ложился на спину, переживая ощущения ненасытной, чудовищно чувствительной женщины.

Торговля модиками, как ничто иное, помогла множеству людей заглянуть в жизнь восьми противоположных полов.

Когда мы разомкнули объятия, я еще немного полежал с включенным модиком Хони. Ее релаксация так же феноменальна, как и ее оргазмы. Не будь у меня модика, я просто повернулся бы на бок и заснул. Но сейчас я прижался потеснее к Ясмин, закрыл глаза и погрузился в физическое и эмоциональное блаженство. С этим ощущением может сравниться только доза морфия. В смысле — ощущение после впрыскивания.

Именно так я себя и чувствовал, когда открыл глаза. Я ничего не помнил о сверхзвуковом сексе, потому решил, что между прочим глотнул одну-две таблетки. Мои веки будто склеились, и, когда я попытался стереть с них клей, рука не послушалась меня. Казалось, это не рука, а протез, сделанный из стирофома или чего там еще, и что он не желает ничего делать, только хлопать по песку рядом со мной.

«Ладно, — подумал я. — Через минуту-другую я во всем разберусь». Я забыл о глазах и вновь погрузился в сладостную летаргию. Я хотел бы когда-нибудь повстречаться с тем парнем, который изобрел летаргию, поскольку теперь я был уверен, что мир еще недостаточно отблагодарил его. Именно так я желал провести остаток дней своих, и пока не явится кто-нибудь и не докажет мне, почему этого делать нельзя, я буду лежать здесь, в темноте, и шлепать по песку рукой.

Я лежал спиной к земле, а разум мой витал где-то в небесах, и мне казалось, что граница между небом и землей проходит как раз через мое тело. Как раз через ту его часть, которая так болит. Сквозь наркотический туман я ощущал там, внизу, тупую ноющую боль. Как только я понял, как мне будет больно, когда действие наркотика окончится, я очень испугался. К счастью, я не мог на этом сосредоточиться дольше нескольких секунд. Я снова заулыбался и забормотал что-то себе под нос.

Думаю, я уснул, хотя в таком состоянии трудно отделить сон от яви. Помню, что снова пытался открыть глаза, что сумел поднести руку к подбородку и пройтись пальцами по губам и носу к векам. Я протер глаза, но это усилие так вымотало меня, что я не смог опустить руку. Мне пришлось отдыхать примерно с минуту, причем пальцы мешали мне видеть. Наконец я попытался сосредоточиться, разглядеть, что меня окружало.

Увидел я немногое. Я по-прежнему был не в силах поднять голову, а потому видел лишь то, что находилось прямо передо мной. Там был яркий треугольник, узкое основание которого стояло на земле, а острый угол поднимался фу тов на пять. Все остальное было окутано чернотой. Я спросил себя, не угрожал ли мне когда яркий треугольник. Медленно возник ответ: нет. «Хорошо, — подумал я, — значит, можно не брать в голову». Я снова уснул.

Когда я проснулся в следующий раз, вокруг все было по-другому. И ничего приятного в этом не было. В голове моей пульсировала чудовищная боль, в горле словно ползал маленький человечек в защитных очках и посыпал вокруг песком. В груди горело, будто я вдохнул пару фунтов грязи, а затем долго выкашливал ее наружу. При малейшем движении каждый сустав моего тела вопил от боли. В особенности болели руки и ноги, и потому я решил, что больше никогда не буду ими шевелить.