Перечисление моих болячек заняло у меня несколько минут, но когда я добрался до конца списка — когда я понял, что почти вся моя кожа горит от боли, и это было похоже на то, что какой-то псих освежевал меня живьем, прежде чем принялся переламывать мне кости, — выбор у меня остался небольшой: можно по-прежнему лежать и переживать вселенские страдания, можно попытаться снова перечислить их и посмотреть, не упустил ли чего, или попытаться хоть как-то улучшить свое положение.

Я выбрал третье. Я решил достать свою аптечку, пусть даже это будет стоить мне еще больших мучений. Я вспомнил, что говорили в подобных случаях мои доктора. «Теперь, — всегда говорили они, — будет немного больно». Ох-ох.

Я осторожно вел свою правую руку вдоль живота, пока она не упала сбоку от меня. Затем я заставил свои пальцы червяками ползти по моей галабейе к карману, где я держал свои лекарства. Я сделал три коротких вывода. Во-первых, на мне не было галабейи. Во-вторых, на мне была длинная засаленная рубаха. В-третьих, аптечки не было.

Я столкнулся с маньяками, которые в настоящий момент хотели враз покончить с моей жизнью. Даже в самые безнадежные моменты я не ощущал такой полной, холодной пустоты, как сейчас. Интересно, как меня характеризует тот факт, что я предпочел бы скорее умереть, чем выносить боль. Полагаю, так, что в глубине души я человек не храбрый. Наверное, мною всегда двигал страх того, что остальные могут узнать правду обо мне.

Не найдя аптечки, я чуть не разрыдался. Я-то рассчитывал, что она на месте, что таблетки соннеина хоть на время снимут эту ужасную боль. Попытался позвать на помощь. Мои губы запеклись, как прежде слиплись веки. Для того чтобы открыть рот, приходилось прилагать некоторые усилия, да и горло мое пересохло и слишком саднило, чтобы я мог заговорить. Наконец после больших усилий я умудрился прохрипеть:

— Помогите…

На последнем слоге в задней стенке моего горла возникло ощущение, словно мне режут глотку тупым ножом. Я сомневался, что кто-нибудь слышал меня.

Не знаю, сколько прошло времени. Я осознал, что к прочим моим страданиям прибавились голод и жажда. Чем дольше я лежал, тем больше меня беспокоила мысль о том, что я наконец-то попал в передрягу, из которой живьем не выбраться. Я даже еще и не думал о том, где это я и как сюда попал.

Через некоторое время я заметил, что яркий треугольник потускнел. Временами мне казалось, что его заслоняют, как будто кто-то или что-то проходит перед ним. Наконец треугольник исчез. Я осознал, что мне его очень не хватает. Кроме меня самого, он был единственной настоящей вещью в моем мире, пусть даже я и не понимал до конца, что он такое есть.

На месте треугольника во мраке возникло желтое пятно. Я попытался проморгаться. И увидел, что желтое пятно — это свет маленького масляного светильника, который держит кто-то не очень высокий, почти полностью закутанный в черное. Человек в черном шагнул ко мне сквозь треугольник, который оказался входом в шатер. Весьма вонючий шатер, понял я.

Мой посетитель поднял светильник, и свет упал на мое лицо.

— Йа Аллах! — пробормотала женщина, когда увидела, что я пришел в себя. Свободной рукой она быстро схватила край своего покрывала и прикрыла им лицо. Я видел ее только мельком, но понял, что это серьезная, хорошенькая, но весьма грязная девушка, лет этак до двадцати.

Я вздохнул глубоко, как мог при своем саднящем горле и легких, и снова прохрипел:

— Помогите.

Несколько секунд она стояла и, моргая, смотрела на меня. Затем опустилась на колени, поставила светильник на песок так, чтобы я не мог дотянуться, и выбежала из шатра. Иногда я влияю на женщин странным образом.

Я забеспокоился. Где я и как я сюда попал? У друзей, я или у врагов? Я понимал, что скорее всего нахожусь среди кочевников пустыни, но какой пустыни? На карте мира ислама много песчаных морей. Я мог находиться где угодно — у западной границы Сахары в Марокко или на краю Гоби в Монголии. Кроме того, я мог быть всего в нескольких милях к югу от города.

Пока эти мысли волновались в моем взбудораженном сознании, вернулась девушка в черном.

Она встала возле меня и принялась задавать вопросы. Это я понял по интонации. Беда была в том, что я понимал одно слово из десяти. Она говорила на каком-то грубом арабском, но с таким же успехом могла бы изъясняться со мною по-японски.

Я покачал головой — вправо, затем влево.

— Мне больно, — сказал я голосом умирающего.

Она только уставилась на меня. Похоже, не поняла. Она по-прежнему прикрывала лицо покрывалом, но я подумал, что оно — судя по глазам и лбу — полно доброты и тревоги. По крайней мере в ту минуту я предпочитал думать так.

Она снова попыталась заговорить со мной, но я по-прежнему ничего не мог разобрать. Я умудрился выдавить из себя:

— Кто ты?

Она кивнула и сказала:

— Нура.

По-арабски это означает «свет», но я догадался, что это ее имя. С той минуты, как она вошла в шатер со светильником в руках, она стала для меня лучом света в царстве тьмы.

Полог у входа резко откинули в сторону, вошел еще кто-то — с кожаным мешком и с другим светильником. Шатер был небольшим, футов двенадцать в диаметре и шести футов высотой, а потому в нем стало тесновато. Нура отошла к черной стене, а мужчина сел возле меня на корточки и несколько мгновений рассматривал. У него было суровое худое лицо с огромным крючковатым носом. Его обветренная кожа была вся в морщинах, и мне трудно было определить его возраст. На нем были длинная рубаха и кафия, но она не была схвачена черным шнурком акаль — просто обмотана вокруг головы, а концы ее были подоткнуты внутрь. В пляшущих тенях его лицо казалось свирепым, словно лицо убийцы.

Дело ничуть не прояснилось, когда он задал мне несколько вопросов на том же ужасном диалекте. Я думал, что он наверняка спрашивает откуда я. Я мог только сказать, что из города. Наверное, потом он спрашивал, где этот город, но я не был в этом уверен.

— Мне больно, — прохрипел я.

Он кивнул и открыл свой кожаный мешок. Я страшно удивился, потому что он извлек оттуда одноразовый шприц старого образца и флакончик с какой-то жидкостью. Наполнил шприц и вонзил его мне в бедро. Я задохнулся от боли. Он потрепал меня по руке, прокудахтал что-то, и, не взирая на языковой барьер, я понял:

— Тихо, тихо.

Он встал и еще некоторое время в задумчивости смотрел на меня. Затем подал Нуре знак, и они ушли. Через несколько минут укол начал действовать. Я имел опыт в таких вещах и понял, что мне ввели лечебную дозу соннеина, такие инъекции действовали куда более эффективно, чем те таблетки, что я покупал в Будайине. Я был благодарен ему до слез. Если бы этот человек с обветренным лицом снова вошел в шатер, я бы дал ему все, что он пожелает.

Я отдался на волю наркотика и «поплыл», не теряя сознания того, что вскоре его действие кончится и боль вернется. В эти мгновения иллюзорного блаженства я пытался серьезно поразмыслить. Я понимал: тут что-то не так, как только я очухаюсь, мне придется все исправить. Благодаря соннеину ко мне пришла уверенность, что я могу все.

Опьяненный наркотиком разум говорил, что я в милостивом настроении. Все было прекрасно. Я достиг сепаратного мира с человечеством. Я чувствовал себя так, словно у меня появился огромный запас интеллектуальных и физических сил, из которого я могу черпать без конца. Проблемы, конечно, были, но их можно блестяще решить. Будущее рисовало мне одну золотую победную перспективу за другой: рай на Земле.

Пока я поздравлял себя с привалившей вдруг удачей, вернулся тот человек с ястребиным лицом. На сей раз без Нуры. Я был этим немного опечален. Короче, этот человек сел на пятки рядом со мной. Я никогда не мог подолгу сидеть в таком положении — вырос в городе.

Он заговорил со мной, и на этот раз я его прекрасно понял.

— Как тебя зовут, о шейх? — спросил он.

— Ма… — начал было я, но тут перехватило горло. Я показал на губы. Он понял меня и протянул мне козий бурдюк с солоноватой водой. Бурдюк вонял. Никогда не пил воды столь отвратительной на вкус.