В столовой фашисты, рексисты[24] затянули песню. Многие из страха и просто за компанию подхватили. Сидел, уставившись в оловянную миску с брюквенной бурдой, так и не поел. Поднялся из-за стола, вышел.

Друзья-иностранцы приуныли. Гнат, Марио, Жозеф ходят мрачные, переживают. В курилках, в «клубе красных» настроение неважное. Одни говорят: «Они все могут», другие не верят ни одному слово: «Брехня, немецкая пропаганда!», третьим на все наплевать.

Когда же Козельск[25] — «Злой город», как прозвали его татары?

Когда же контрнаступление Красной армии?

Вид Риги с левого берега Двины, сообщение о взятии Риги, немецкая евангелическая церковь Святого Петра со 140-метровой колокольней («Фелькишер беобахтер», 2 июля 1941 г., стр. 3).

Вид рыночной площади с домом Черноголовых в Риге («Фелькишер беобахтер», 12 июля 1941 г., стр. 4).

Какое глухое безрадостное время и как медленно оно тянется. Каждое утро выдумываю предлог, чтобы повидать Фридриха. Но чаще обычного заходить нельзя. Теперь мы не просто заводские друзья-приятели, но члены подпольной организации, и наши встречи не должны бросаться в глаза.

С Фридрихом сейчас полная договоренность. Немного рассказал о себе — об Испании, лагерях и тельмановцах. Сказал, что не один из партийцев на заводе, есть группа. Ждем распоряжений. Договариваемся о работе с людьми. Советует не поддаваться настроению, а главное — соблюдать осторожность.

Я все еще жду чуда. Со дня на день, в самом ближайшем будущем. Красная армия и отступление — это не вяжется. К этому нельзя привыкнуть.

— Что слышно, Фридрих? — я жду от него сообщения о чуде.

По медленному усталому движению рук, он вытирает их, перепачканные машинным маслом, чтобы пожать мне руку и недолго поговорить со мной, понимаю, что ничего хорошего не услышу.

— Они опять продвинулись. А Брест еще держится. В кольце окружения.

Стараюсь получше запомнить сводку Би-Би-Си (Москву приемник Фридриха не берет). Потом перескажу ее друзьям. Все плохо. Очень плохо.

Фридрих грустно комментирует. Война надолго.

— У наших, — он так и говорит — «у наших», и это режет мне слух, — огромные преимущества нападающего. Техника. Вся Европа на поводу. Но Красная армия победит, — это он говорит всегда с подъемом. «О, ты не знаешь Советского Союза, Алекс!»

Он видел мою Родину. Он побывал в Советском Союзе. В 1928 году с рабочей делегацией от кооперативного общества «Конзум». Он видел военный парад на Красной площади и демонстрацию трудящихся. И даже — об этом всегда с гордостью — беседовал с Ворошиловым — «эйн штрамер керл» (крепкий мужик).

Ему тяжело. Он — в годах, ему почти 65 лет[26]. И вся сознательная жизнь отдана партии. В ней он чуть ли не со дня ее основания. Он видел Либкнехта, участвовал в Ноябрьской революции восемнадцатого года. Прошел вместе с ней и успехи и поражения. Он часто рассказывает сейчас мне об этом и воспоминания оживляют его: «О, какой у нас был энтузиазм, Алекс, какая воля к борьбе! Какие митинги! — я был в охране руководящих товарищей». Демонстрации, факельные шествия. Успехи на выборах. Победы, казавшиеся окончательными. А потом разгром. Махтюбернаме (приход к власти наци). Запрет компартии. Оппозиционно мыслить — стало хохферрат (государственная измена). Драконовы законы «защиты Республики». Превентивные аресты. Безработица для политических. Успехи наци, гибель товарищей при обработке в гестапо, уход в изгнание и измена… О, сколько перекрасились, Алекс, ты даже и не представляешь!». И вот под старость — завод. «Старая социал-демократическая лавочка». И это безверие вокруг, апатия у всех, за малым исключением. И это страшное, суровое испытание — война против отечества трудящихся.

Ему тяжело, и он не скрывает этого. Но каждый раз я ухожу с укрепленной верой в конечное торжество справедливости. Она живет в нем, эта вера. Ничто не затуманило широты, живости, гуманности его ума. Ему претит, ему ненавистны эта кровь, тупое мещанское бахвальство, шовинизм, националистическая тупость и ограниченность.

— Правда победит, Алекс. Красная армия не может не победить. Это ее священный долг перед трудящимися всего мира. Увидишь, в конце концов, очнутся и наши рабочие. Надо учесть и нацистскую пропаганду. Она у них образцово поставлена. Кто слышал наш передатчик в первый день начала войны с Советским Союзом? Единицы! Ты тоже не слышал… Надо работать, разъяснять, надо верить. И чаще улыбаться: чем труднее, тем чаще.

Какое все-таки счастье, что я не один. Какое счастье, что есть Фридрих. Вот он, наш наднациональный пролетарский интернационализм в действии.

Надписи «Руссланд» на табличках, стоявших на самых крупных выключателях, демонстративно перечеркнуты. Синим мелом наискосок небрежно через всю табличку выведено «Остланд[27]»… Ого! России, выходит, больше нет! Есть безымянная «Восточная земля» вроде Огненной. Новое жизненное пространство для длинноголовых арийцев — долихоцефалов[28]. И я по одному вожу знакомых русских-парижан слесарей в наш цех полюбоваться на эту метаморфозу.

— Понятно, что нас ждет, если эти победят. — Слесаря пугливо озираются, робко поддакивают и медленно мрачнеют.

Как-то шел домой в Йоханнисталь и почти обогнал скромно одетую молодую женщину, но что-то родное, русское почудилось в мягком овале слегка скуластого и курносого светлого лица.

— Русачка?

Женщина обернулась.

— Да, я русская…

Оказалось — морячка, буфетчица. Интернированная! Зовут Заира. Можно просто Зоя. Идет в общежитие, здесь же в Йоханнистале. Живет не одна. Их целая группа. Интернированы в начале войны. Тоже буфетчицы, радистки… с лесовозов Ленинградского пароходства «Хасан», «Днестр», «Волголес»… Не успели уйти домой из Штеттина…

Проводил, расспрашивая, до общежития. Пригласила подняться. Познакомила со всеми: Клава, Дуся, Полина, Нина… Все работают на аккумуляторном заводе «Пертрикс».

Комната просторная, но морячек много. Пол чисто вымыт, койки аккуратно заправлены, но на всем отпечаток бедности, импровизации… Держатся вежливо и настороженно… Себя назвал Володей… Потом не удержался…

А дома долго тихонько ругал сам себя. Поддался все же настроению. Передал адресок лавчонки, где можно без карточек купить кровяную колбасу, и — достаточно для первого раза. Придумаем сообща, как еще помочь морячкам. А вот политически страстных речей произносить при первом знакомстве не следует. Сердце, говоришь, разрывалось при виде пленниц? Почему не смогли их обменять? А может быть, ты их только растревожил? Смотрели ведь в упор, не особенно доверяя, ахали. Такие простые, натруженные, одинокие. А пожилая-то, старшая у них, та, приглашая заходить, твердо сказала:

— Не может быть, чтобы немец так далеко зашел. Приедем домой — все прочтем в «Правде».

Завод «Пертрикс» (1939 г.). ^*15

1 — завод «Пертрикс», 2 — лагерь (4 октября 1943 г.). ^*16

Здания бывшего завода. ^*17