Четвертая часть повести

«Иду к тебе. 1936–1945»

Редакторы: Инна Кравченко и Татьяна Губина

Общая редакция и примечания Владимира Кочеткова

Переводы с немецкого Марка Циприна

У огромных, отапливаемых газом дезинфекционных печей, орудуют угрюмые глухонемые.

Поговорить не с кем и некого спросить, куда нас привезли, надолго ли?

На нас полосатые больничные или тюремные (не поймешь), куртки и панталоны. Все наши вещи проходят санобработку.

В безжалостной газовой печи гибнет моя испанская козлиная тужурка, которую я собирался подарить Владеку. Если не считать интербригадовскую книжку, завернутую вместе с проездными документами в газетку в кармане полосатой куртки, тужурка — последнее доказательство моего пребывания в Испании.

А как раз теперь этого доказательства и не надо. Таковы новые обстоятельства.

Я всего опасаюсь. Провокаций, слежки. Ведь как-никак не где-нибудь в Гюрсе или Верне, среди своих, а один, пока один, в столице Третьего Рейха. И осторожность — первая заповедь антифашиста в нынешних условиях. Я все-таки кое-что запомнил из лекций-инструктажей там, в Верне.

Я никогда не был в республиканской Испании. Нигде и никогда не состоял в политических организациях. Это надо зарубить себе на носу. Но к этому надо еще и привыкнуть.

Я — Косетков, а не Кочетков. Латвийский моряк и только. Отстал от парохода по пьянке. Недолго жил в Париже. А документы?.. Документы какая-то девка стянула. Все вместе — документы и деньги. Они алчны на деньги, эти портовые шлюхи. Сейчас вот пробираюсь домой в Латвию. Почему не морем? Так сейчас же война!

Вот такое и плету моему новому приятелю Антону, почти земляку, пожилому, седому как лунь, прецизионному механику-украинцу из Таллина. Из предосторожности и для проверки — как все это звучит, правдоподобно ли?

Но у Антона свои заботы и моя биография его не интересует.

У него тоже были какие-то недоразумения во Франции. И если не с портовыми шлюхами, то определенно с французской полицией. Отсюда и высылка из Франции, и вынужденная отсидка в Ле Турель[1]. Так, во всяком случае, он объясняет.

Санобработка и дезинфекция, в конце концов, заканчиваются, и мы снова облачаемся в наши помятые костюмчики.

Появляются представители берлинских заводов и фабрик. Нас разбирают крупными и мелкими партиями: пожилого, хорошо говорящего по-немецки файнмеханикера[2] Антона — с большим удовольствием; меня — моряка без нужной сухопутной профессии — с меньшим. А, в общем — всех. Спрос на дешевую рабочую силу огромный. Миллионы мужчин — в армии, автоматизация — в зачатке, а военные заказы растут.

Нас выводят из приземистого санпропускника, затерянного в длинном квартале серых и скучных жилых домов.

Сажают в трамвай и, любезно объясняя, где мы находимся, везут через весь город.

Мы едем мимо редких очередей домашних хозяек у продовольственных магазинов. Мимо чопорно строгих офицеров вермахта и лихо козыряющих, подтянутых солдат. Мимо полицейских — шупо[3] в приплюснутых, обрезанных сверху, черных касках. И проезжающих навстречу друг другу велосипедистов, изгибающихся в римском нацистском приветствии с риском слететь с велосипедов.

Проезжаем мимо школьных участков с резвящейся детворой в форме гитлерюгенд[4] с кинжальчиками у поясов. Вдоль колонны армейских вездеходов с белокурыми румяными пехотинцами, беспечно посматривающими на проезжих. Мимо пивных и магазинов, церквей с готическими шпилями и памятников старины.

По большому спокойному и самоуверенному столичному городу Берлину.

1 — дом, где автор жил в 1941 г.; 2 — завод АЭГ-ТРО; 3 — завод «Пертрикс». ^*1

Дородный полицай, отрубив громогласно «Хайль Гитлер!», ведет нас узкими проходами между коек. На рукаве зеленого форменного мундира желтая повязка, на ней надпись: «Заводская полиция» и название фирмы, которой он служит — «АЭГ».

Двухэтажные койки тесно расставлены в комнатах особняка, превращенного в лагерь для рабочих.

Располагаюсь на втором этаже. Тут же куда-то проваливаюсь, усталость берет свое…

Какие-то угрюмые мохнатые чудовища хватают меня за руки и за ноги, легко раскачивают и, прокричав оле[5], бросают меня в газовую печь. Я до того тощ, что не чувствую своего веса. Мне страшно и необычно жарко, но я не сгораю… и почему-то слышу топот ног, вздрагиваю и просыпаюсь. Наверное, жандармы. Сейчас ворвутся. Потащат на работу…

Нет, это возвращаются с работы обитатели особняка. Молодежь, на ходу раздеваясь, хватает полотенца, вытаскивает бритвенные принадлежности, спешит за кипятком, в тесные умывальные, наводит лоск и исчезает. Кто постарше, занимаются стряпней.

Новичков обступают:

— Откуда? Парижанин?

— Не совсем.

— Как дела дома?

— А здесь каково?

— О, у меня только месяц до конца контракта…

…— Марио, — знакомится со мной застенчивый щуплый итальянец, — ты из какого арондисмана?

— Пятого.

— А я из пятнадцатого.

Еще раз просыпаюсь далеко за полночь. Гот фердам[6], — чертыхается запоздавший гуляка, натыкаясь впотьмах на койки. От этого верхние койки раскачиваются и, ударяясь друг о друга, глухо позванивают. «Безобразие» (ном де дье[7]), — ворчат потревоженные.

Надо спать. Завтра девятнадцатое марта сорок первого года, первый раз выходить на работу, на Трансформаторный завод электротехнической фирмы АЭГ.

Вид с улицы Вильхельминенхоф на угол бывшего завода АЭГ-ТРО и улицу, ведущую к мосту через Шпрее.

Здание бывшего завода АЭГ-ТРО.

Здание, в котором находилось заводоуправление.

Мост через Шпрее. Вид завода со стороны реки. ^*2

Завод АЭГ-ТРО: 1 — заводоуправление; 2 — ворота и проходная, 3 — склады, 4 — цех DS-1, 5 — цех DS-3; 6 — улица Вильхельминенхоф; 7 — мост через Шпрее (4 октября 1943 г.). ^*3

Заводская учетная карточка и пропуск автора. ^*4

Фотографии для заводского архива^*5и Советского консульства^*6.

Апрель сорок первого. Шагаю домой по тихой Остмаркштрассе[8]. Трех-, реже четырехэтажные дома. На каждом светло-красный с белым кругом и паутиной свастики государственный флаг. За домами сады и огороды. Там копошатся железнодорожники, их кооперативы застроили всю улицу. Здесь тихо и чисто. Герани, занавески в окнах.