Вступать или не вступать в армию предателя Власова? Это еще зачем? За оружием!? Нет, не вступать — это политическая ошибка! Нет, не доверять тому русскому с листовками. Будь осторожен.

Олег знакомит меня со своим дружком Николаем из лагеря остовцев в Адлерсгофе. Это совсем близко от меня. Лагерь тянется вдоль длиннющей Адлергештелл. По воскресеньям его проволочный забор расфлажен, как линкор, постиранными пестрыми платьями, сорочками, рубахами, простынями. Метрах в тридцати от лагеря по железнодорожному полотну иногда проползают на восток эшелоны. Полуголые танкисты, развалясь на брезенте, позируют перед высыпавшими к проволоке пленницами.

Вместе Николай и Олег еще раз прощупывают меня. Какой я ориентации? Не английской ли? Как я отношусь к будущему разделу Германии? Ого, куда хватили! Медведь еще не убит — рано шкуру делить.

Николай и его связная — рослая серьезная дивчина — производят впечатление людей, не воевавших, но которые хорошо знают, что им здесь делать.

Договариваюсь с ним о создании лагерного комитета патриотов, о группах самообороны и саботажа, о работе в других лагерях.

Предлагаю написать ответ немецким рабочим на воззвание «К гражданам…». Николай составляет. Тон ответа спокойный, уверенный — в нем весь Николай.

Отто заметно взволнован моим переводом. Вот она, первая благодарность советских людей за годы упорной неизъяснимо тяжелой борьбы.

— Спасибо советским товарищам! Я передам всем нашим их славный привет.

В сутолоке летних встреч сорок второго он возник передо мною внезапно, неожиданно, до обидного ненадолго и останется в моей памяти навсегда «белокурым дьяволом», только нашим — белокурый Герберт (Герберт Грассе) — веселый, молодой, красивый.

Знакомя меня с ним, Отто сказал:

— Герберт будет снабжать тебя литературой. Решай с ним все вопросы, как со мной.

А увидя мой смущенный вид, сказал в утешение: «Не на век расстаемся… У меня дела на стороне… через Фридриха всегда найду… когда нужно».

И нашел раньше, чем думалось.

С Гербертом Грассе легко и просто. Постоянно улыбается, поблескивая большими темными, слегка печальными глазами, шутит. Остер на язык. Энергичен.

Делюсь с ним проектом другой листовки. Недавно — неудачный десант союзников во Франции, в Дьеппе[43]. Высадились, потоптались немного и назад на корабли.

— Надо сделать листовку, Герберт. Понимаешь, плохое впечатление о союзниках. Красной армии тяжело.

— Делай. Второй фронт они все-таки откроют.

— Вот так и назовем: «Второй фронт — будет!»

— Согласен.

— Восковку на этот раз сам распишу.

— Достать ее трудно, но я постараюсь, — улыбается…

ДЕСЯТКИ ВОСКОВОК БЫЛИ ПЕРЕДАНЫ ГРАССЕ ДЛЯ ГРУППЫ…

Николай передает: что-то надо делать с мастером. Бьет, подлец, мальчишек. В стенку влипают пацаны.

— Вот мерзавец, — глаза Герберта мгновенно потухают.

— Николай предлагает заявить протест.

— Кому, Гиммлеру? — секунду смотрит невидящим взглядом, — он что, твой ответственный, на дипломата, что ли, учился? — улыбается нехотя краешком губ, — ты скажи ему, Алекс, чтобы втемную, без дипломатии. Подкараулить, набросить одеяло и все. Никакой жалости к таким подлецам.

Помню последнюю встречу с ним. Восковка и пакет с «ИФ» — за пазухой, договорились о следующей встрече. Идем к Шеневайде, вдоль железнодорожной насыпи. На улицу выходит колонна остовок.

— Пройдем немного с ними рядом, — просит Герберт. — Не поверишь, впервые вижу русских женщин.

Из длинной колонны к нам изредка поворачиваются спокойные усталые лица.

— Какие они у вас простые и разнообразные, как разноцветный ковер. — А что ты думаешь, Алекс. Вот кончится война, покончим с наци, возьму да женюсь на русской.

Это, кажется, чтобы сказать мне приятное. Отвечаю тем же.

В последней декаде октября сорок второго Герберт Грассе не пришел на встречу. Не пришел и на запасную, к виадуку около Баумшуленвег.

Фридриха очень встревожило это сообщение.

— Такое без оснований не бывает, Алекс!

С трудом расписанную восковку листовки «Второй фронт — будет!» я уничтожил в тот же вечер. Тревога Фрица передалась и мне, но текст листовки переписал химическим карандашом под копирку. Второй фронт — будет! Обязан быть! Сколько же можно ждать? Надо со всех сторон, общими усилиями перекрыть этот поток крови. Смести с лица земли рабовладельцев, варваров, убийц!

Поехал к Шеневайде — в Йоханнисталь к новому лагерю. Сунул копии листовки через проволоку первой, подошедшей остовке: «Прочти и передай другим». Вызвал из общежития морячек Дусю:

— Первое тебе комсомольское поручение за границей — перепиши и раздай.

— Ладно, уж ради тебя.

О гибели Герберта Грассе мне рассказал Отто в сорок третьем году, когда тревога улеглась, и все стало ясным. Герберт выбросился в лестничный пролет[44] в здании Полицайпрезидиума (штаб-квартиры полиции), когда его вели на допрос. А его матери вернули окровавленную одежду сына: «Ваш мальчик зря разнервничался, ему у нас ничего плохого не сделали бы».

Отто рассказывал обо всем скупо. Не шире обычного разжимались его губы, не более настороженно, чем всегда, оглядывался он назад, когда на перекрестке пересекали улицу, по-прежнему суров и непреклонен был его взгляд из-под густых черных бровей.

Аресты тяжелые — взяли не одного Герберта. К такому концу каждый заранее должен быть готовым. Никаких иллюзий. Никакой защиты закона, никакой пощады. Попал к ним — готовься достойно прожить остаток дней. А можно и не жить эти мучительные дни. Такова судьба немецкого антифашиста-подпольщика.

Отто не рассказывал и я не представлял себе размеры несчастья, обширность октябрьских арестов и их значение для нашей организации.

А между тем Герберт, упорный бесстрашный Нейтерт (что касается Нейтерта, то он фанатичный коммунист), унесли с собой большую часть связей нашей подпольной организации со многими заводскими, учрежденческими ячейками-группами, перекрестные связи с другими организациями берлинского подполья.

Герберт (я узнал это позже) — это целое «государство в государстве»: целая побочная группа нашей организации, которую по именам главных (погибших, естественно) активистов, по их именам и фамилиям можно назвать группой Герберта Грассе — Евгения Нейтерта — Вольфганга Тьесса — Бёме, группой комсомольцев, коммунистов, выделившейся для активной борьбы из развалившейся, самораспустившейся группы-кружка кинорежиссера Вильгельма Шюрмана.

Из трех друзей, трех инициаторов возрождения некогда обширной и деятельной Нойкёльнской районной организации КПГ в живых остался только Отто. Двое других: незнакомый мне Джон Зиг — журналист и сотрудник «Роте Фане» — пропагандист и агитатор и, так мне понравившийся, Герберт Грассе — типографский рабочий и неутомимый организатор — ушли добровольно из жизни после ареста. Их уже однажды обрабатывали и лечили в застенках гестапо. С ними «занимались спортом» в концлагерях. Их предупреждали в последний раз. Повторять все это сначала перед верной казнью они не желали.

Смерть чуть не задела нас. Аресты обессилили нашу организацию. Мы долго, гораздо дольше, чем после арестов в группе Роберта Урига, отстаивались.

Разные бывают новогодние елки. Большие и маленькие, густые и невзрачные. Пластмассовые и натуральные.

И еще самодельные. Их изготавливают, когда настоящую негде или не на что купить. Или когда время для празднования по официальному толкованию совсем не подходящее.

Тогда такую елку делают. И очень даже просто.

— Берем обыкновенную метелку, — Клименюк, балагуря, осуществляет свой замысел, — «метелкус вульгарис»… Так что ли по-ботанически, Алеша?.. Разбояриваем… Из двух поленьев делается крест. Миша, действуй, сверли. Теперь прутики. Нет, листьев нам не надо, обрывай. Нам надо хорошее настроение, а оно у нас есть. Под Сталинградом — все, как и следовало ожидать! Не так ли, Тарасыч? Шестой армии Паулюса[45] — капут[46]! Не так ли? В просверленную палку вставляем прутики. Елка-палка постепенно принимает коническую форму.