Здесь позже, в сорок третьем, будут плакать, обнимая и утешая друг друга, две женщины — одна русская, другая — немка. Одна — это Зоя, другая — Гертруда, жена Пауля Омонски.

— Я немка и люблю Германию, — скажет Гертруда, — но пусть камня на камне не останется от Берлина, от этого рабовладельческого царства наци.

Зоя, Клава, Дуся, Полина — это кусочек нашей Родины. Вряд ли когда-нибудь они имели более почтительных и внимательных слушателей. С придирчивостью следователей мы расспрашиваем их о Родине, о довоенном Ленинграде.

Зоя планирует переход через линию фронта. Есть такая возможность. В оккупированной Одессе живет тетка, надо только прикинуться больной. Полина все ласковее посматривает на Мишу Дробязгина — певуна и балагура. Она без него никуда не поедет. На наших глазах завязывается роман, скрепленный потом супружескими узами.

Пауль Омонски и автор (1964 г.). ^*22

Иван Стадник (1943 г.). ^*23

Здание бывшей сигаретной фабрики Йосетти. ^*24

1 — станция Яновицбрюке, 2 — Шпрее, 3 — сигаретная фабрика Йосетти, 4 — склад авторемонтной мастерской «Гебрюдер Биттрих»; 5 — дом, в котором после войны жил Пауль Омонски (4 октября 1943 г.). ^*25

Дом, в котором после войны жил Пауль Омонски. ^*26

— Алекс, приезжай ко мне. Есть дело. У Отто есть для тебя поручение.

Вечером у Фридриха Отто крепче обычного жмет руку. И сразу к делу:

— Надо расклеить перед праздником наши лозунги.

— Отлично.

— Через два дня вечером, ровно с восьми. Успеешь распределить?

— Успею.

Тянусь к раскрытой жестяной коробочке. В ней горбится, поблескивая темной типографской краской, стопочка наклеек. Небольшие — в ладонь, удобные. Коричневого цвета.

— Не трогай наклейки пальцами.

Отдергиваю руку. Читаю верхний лозунг: «Гитлер фюрт унс цур катастрофе!» (Гитлер ведет нас к катастрофе!).

Правильно. Москвы им не взять. Об этом уверенно говорят в курилках.

— Будешь распределять по конвертам — надень перчатки.

— Хорошо.

— Скажи всем, что расклеивать только в перчатках. Никаких отпечатков пальцев.

— Скажу.

— Поговори с каждым отдельно. Чтобы добровольно. Чтобы знали, на что идут.

— Поговорю.

Передает коробочку и клок ваты. Ох, уж эта мне немецкая аккуратность. Ладно, беру и вату. Ею надлежит смачивать клей наклейки.

Взволнованный и гордый спешу домой. Первое серьезное дело. Боевое крещение.

Коробочка жжет карман моей теплой короткой зеленой куртки (такие носят многие рабочие немцы). На мне фуражка с козырьком, тоже весьма распространенная, но я чем-то отличаюсь от сидящих и стоящих в трамвае пассажиров. Может быть, побледнело мое лицо? Почему на меня поглядывают? Или мне все это кажется? Или коробочка излучает какие-то флюиды? И я подаюсь ближе к выходу.

Соскакиваю за несколько остановок. Оглядываюсь. Нет ничего подозрительного. Кружу около дома. Все в порядке. С чувством облегчения запираюсь в комнатке.

Это уже на новой квартире. Антона нет. Очень хорошо. Он в больнице. Подольше бы. Мы с ним больше не друзья. Он равнодушный человек. Вернется из больницы — я перееду в Шпиндлерсфельд, в домик знакомого крановщика.

Вытаскиваю конверты и думаю: сколько дать Жоржу, Пепе, Марио. Коробочку и добрую половину наклеек оставляю себе.

Мы больше не друзья с Антоном и сейчас мне с ним встречаться опасно. Самостийник, оказывается. Нашел время сводить счеты. Ругнул комиссаров, со мной вдруг заговорил только по-украински.

Квартирную хозяйку в Йоханнистале напугали наши внезапно ставшие постными лица, и она вежливо, но безапелляционно попросила нас освободить комнату.

Мостовой кран, скрежеща и лязгая, тянет по воздуху новую раму. Эмиль Кирхнер, отступая перед ней, что-то семафорит крановщику. Гнат и Пауль, налегая на еще раскачивающуюся, опускающуюся раму, заводят ее на место.

Усатая бритая голова Олле мелькает среди полуготовых выключателей.

На испытательной станции хлопают первые разряды-молнии. Пахнет озоном. Кругом гудит.

Обычный трудовой понедельник. Кажется, 3 ноября сорок первого.

Все, как обычно. И только я с опаской поглядываю сквозь решетки стеллажей, из-за ящиков на ворота. Жду, вот распахнутся они и в цех на склад ворвется свора. В черном. Из тех, кто туп и подл, кому поручено «держать и не пущать», и сокрушать, выметать измену — хохферрат, из тех опричников-фанатиков слуг фюрера, которым ничто не стоит предать родного отца, и размозжить о камень голову ребенку-иудею, и наблюдать в глазок, как корчатся в предсмертных судорогах под газом люди. Из тех, которые идут за фюрером в море крови, те, про кого на заводе говорят: «Э! Этот не удался! Пошел в СС».

Но все, как обычно. Значит, никто не знает, чем мы вчера занимались. Значит, никто не читал.

Неужели успели замазать, сорвать наклейки? Все до одной, как ту, мою последнюю — на железных перилах моста через Шпрее, в десятке шагов от завода.

Шел утром с электрички в толпе рабочих через мост. Так и подмывало толкнуть рядом шедшего: «Это что там написано? Вот здесь». Отчетливо помню, именно здесь торопливо облизнул наклейку (какая там к черту вата), бац — приклеил, пустую коробочку — в воду и ходу. Но нет наклейки, нет ничего, кроме мазка чуть более свежей, такой же серо-зеленой краски. А под краской только мне заметно горбится моя наклейка. Вот гады, подумать только, такие переживания за вчерашний вечер, а вся работа, что говорится, насмарку. Успели даже краску подобрать. Закрасили!

Не стряслось ли чего с Марио? Стоит ли за штампом щуплый курчавый Марио? Проверить или выждать? Эх, да чего более естественного. В заводоуправление схожу тем боковым проходом…

Ура! Еще издали вижу. Стоит Марио. Стоит за своим штампом. Ну вот, видишь, зря тогда волновался.

— Са газ[34], Марио?

Оборачивается. Смотрит сперва испуганно, а потом с хитрой усмешкой, весело.

— Са бум, уи[35]!

Молодец, Марио. «Рот фронт!» Перекур потом. Главное, стоит у штампа мой друг, французский коммунист-итальянец Марио.

У входа на склад чуть не наталкиваюсь на Фридриха Муравске.

— Я к тебе. Ну как, расклеили? Рассказывай.

— Конечно.

— Все целы?

— Марио да я — как видишь. Об остальных еще не узнал.

— Надо окольным путем. Осторожненько. Не сразу.

— Само собой.

— Ну как, страшновато было?

Еще бы, такая куча непредвиденного. Распускаю до предела натянутые нервы, торопливо рассказываю о перипетиях вчерашней расклейки в Йоханнистале и здесь, в Обершеневайде. О том, как сглупил, не надо было клеить первую в витрину пропаганды. Да уж очень соблазнительно — ложку дегтя в бочку с медом. И о том, что надо было подальше от общежития морячек, о том, как перепугался, когда на пустынной улице догнала легковая автомашина. Думал, — все, сейчас заберут (коробочку выбросил в небольшой сугроб возле палисадника), оказалось — пьяные офицеры какую-то улочку спрашивали, к аэродрому. И как потом копошился в потемках, разгребая сугроб. Нашел проклятую коробочку, только пальцы страшно замерзли. И еще как размахнулся было влепить наклейку на столб афиш и объявлений, да так и прошел мимо с поднятой рукой: из-за столба вышел кто-то, прикуривал, что ли, там. И он мне отсалютовал «малым римским», мы спокойно разошлись, но я все же прибавил шагу.