Я продолжала стоять, зарывшись лицом в лошадиную гриву. Мне было хорошо. Хорошо, как в семье, где кто–то поет. Я уцепилась одной рукой за уздечку, а другой гладила лошадиный круп; в свете, падавшем от портала, он маслянисто поблескивал. Конь был черный, без звезды во лбу, просто черный. Одной рукой я держалась за уздечку, другой гладила его, — и маслянистая краска отпечаталась на моих пальцах, я чувствовала ее на ладони. А потом я нащупала застежку упряжи, прикосновение к металлу на секунду заставило меня содрогнуться, и только тут мне пришла в голову мысль — одна, потом другие, мне вонзил их все в череп метатель ножей. Когда я вытащила первую, по лезвию текла струйка крови, на всех ножах была кровь, и тогда я взялась за упряжь и стала ее расстегивать. И когда я покончила с одной стороной, то пролезла под лошадиным брюхом на другую, и все это заняло одну минуту.

— Ты воруешь лошадь у меня из–под носа, — сказал кучер, вдруг появляясь на козлах, и в руках у него была трубка.

— Затянись посильнее разочка два, хочется увидеть твои глаза, — сказала я, — нельзя же говорить ни с кем.

Кучер затянулся, глаза у него были голубые.

— Ты видишь ими ночью? — спросила я.

— Вижу. Я вижу, как ты воруешь у меня коня, — сказал он. Ты воруешь его насовсем?

— Я не ворую, я никогда не воровала. Я просто возьму его, только и всего.

— Никогда я не видел рыжеволосых девушек, ворующих коней, — сказал он.

— Вороных коней, — уточнила я.

— Да. Никогда не видел.

— Это ничего, видишь теперь. Или не видишь? Твоими голубыми глазами… Ты видишь ими все время, как днем?

— Если воруют днем, то вижу, как днем, — сказал он.

— Я не ворую. Я никогда не воровала, я просто беру его, разве ты не понимаешь, не понимаешь румынского языка? — удивилась я и схватила вороного коня под уздцы.

— Никогда я не видел рыжеволосых девушек, ворующих коней, — сказал человек.

— Отведу его Манане, — объяснила я, — нельзя же идти на кладбище с пустыми руками.

— А–а–а, — сказал кучер и снял суконную кепку с лакированным ремешком.

— Завтра приходи, отведешь ее назад. Я привяжу ее к кресту. Манана — это дама в брюках и с велосипедом. Посмотри внимательно на карточку. Но очень внимательно посмотри. Прошу тебя. Очень прошу.

— Хорошо, — сказал кучер, — потому что никогда я не видел рыжеволосых девушек, ворующих коней.

— Вороных коней, — добавила я. — Еще раз затянись–ка, хочу видеть твои глаза.

Он затянулся, и глаза у него были, как и тогда. Голубые глаза.

— С такими глазами нельзя сопротивляться, — сказала я. — Это видно за версту. Ты с ними умрешь с голода. Приходи завтра за конем. Приходи обязательно.

— Приду, — сказал он. — Приду.

И я ушла, ведя за собою коня. Потом остановилась и спросила:

— Тебе жаль? — И вопрос, дважды взмахнув крыльями, уселся ему на плечо.

— Да, — сказал он. — Ну конечно. И ответ ударил меня прямо в лоб.

— Я послала тебе птицу, почему же ты бьешь меня камнем? — спросила я. — И убирайся, — послала я его. — Да поскорее. Это единственное решение, которое я могу тебе предложить. Спокойной ночи.

И была действительно ночь, куранты на церковной башне надо мной били целые часы.

Я шла шагом рядом с вороным конем, но в переулках за церковью было так темно, что я шла будто одна. У меня страшно расширялись и болели зрачки, но коня все равно не было видно, и лишь поводья, намотанные на руку, показывали, что, может, он существует, поводья и стук подков, разбивающих мертвую тишину.

— Темнота преступления, — сказала я вслух. — Вот здесь я уничтожила бы големов.

Наверное, я испугала коня, потому что он остановился, а потом пустился в карьер, волоча меня за собой. Поводья были крепко намотаны мне на руку, я не смогла их развязать, и потому все гуляющие в это время в конце улицы, за церковью на площади Ратуши, могли видеть черного арабского скакуна, волочащего за собой девушку, коленки которой были в крови. Но перед освещенной площадью и бульваром конь остановился, и только тут я увидела, что на его гриве повисли гроздья летучих мышей. Я сбросила с него всех этих мышей, и кинула их в водосток, но колени мои сильно горели, и потому у меня не было выбора, я вскочила коню на спину и повернула его на бульвар. Через площадь Ратуши проехать было легче. Люди гуляли только по тротуару перед ресторанами, расположенными вокруг; Я проехала очень легко и напоила коня из артезианского колодца, в котором по вечерам купались стаи голубей. Но птицы теперь исчезли, и мне было жаль. Это ручные птицы. Они клевали из рук прохожих, я хотела бы на минуту превратиться в конскую статую с голубями на голове.

Ехать но бульвару было труднее. Толпа шла стеной, торговые часы переворачивались на месте в своем мешке. В лавках снимали кассу — сперва хозяева, потом тоненькие продавщицы, так что теперь был час прогулки, он сверкал над головами на большом циферблате Циглера с деревянными стрелками. Но нужно было ехать на бульвар, Шустер не мог околачиваться нигде в другом месте, а мне он был необходим. Ну просто срочно нужен, и это нельзя было отложить, настолько нельзя, что я на полной скорости стала спускаться по бульвару. Ехала я с большим трудом и все думала, до меня не доносились слова, летевшие мне вслед. Они плыли за мной — слова и лица, удивленные, красные от возмущения или испуганные кровью, сочившейся у меня из колен, — но я скользила по ним, как первоклассный конькобежец, свободно, заложив руки за спину, с черной шапочкой на голове. Целью был только Шустер, победоносной целью, я двигалась к нему и была вся внимание, потому что он не мог находиться нигде в другом месте, только на бульваре. Это был его донжуанский пост, и мне даже хотелось видеть, какого сорта девушки плачут по нему под балконами.

…Шустер стоял на краю тротуара, опершись на фонарный столб и улыбаясь. Он вылил себе на голову целый литр Birkenhaarwasser[76] и теперь сверкал под фонарем, как огненное светило. Шесть барышень, усевшись полукругом, смотрели на него в экстазе, и Шустер взращивал их любовь, как шпинат. Я дала ему некоторое время на развитие таланта, а потом произнесла очень грубо:

— Садись на коня, ты мне нужен.

Более волнующего финала для его сельской идиллии нельзя было ожидать, и Шустер на мгновение разинул рот, а потом вскочил на коня. У четвероногого подкосились колени, но потом конь встал и мы поехали рысью.

— Ну, что ты скажешь, хороший я тебе обеспечила happy end?[77] — Я засмеялась и толкнула его локтем в живот.

— О'кей, о'кей, — сказал жирный и от счастья заплакал.

— Эй, Бэмби, — крикнула я, — ты мне нужен для борьбы, а не для крокодиловых слез.

— Сейчас, сейчас, — сказал он и, сунув нос в простыню, издал трубный звук. — Что случилось? Скажи, Was ist los?

— Подожди, сейчас скажу. Дай свернуть с главной улицы.

— Что случилось?

— Не столько случилось, сколько случится, — ответила я. — Заметь себе. Совсем ничего не случилось, но случится.

— Что? — спросил он, и в это мгновение на перекрестке бульвара зажегся красный свет. Зажегся красный свет, и, видимо, полицейский вышел из будки–стакана и направился к нам. Я пришпорила коня, и он так молниеносно рванулся вперед, что за нами летел только сноп искр.

— С реактивным запуском, — сказал Шустер, — где, черт возьми, ты его украла? Настоящий арабский скакун.

— Я взяла его, а не украла. Я никогда не краду. Так и знай. Если б это было иначе, у меня была бы возможность тебе это продемонстрировать. Мы ведь сидели на одной парте, а? Я бы могла блестяще тебе продемонстрировать. Ей–богу.

— Но ты украла его, — сказал Шустер. — На самом деле, что тебе будет? Рыжеволосые девушки не воруют коней.