— Comment? — спросила Мезанфан. — Comment?

— Вам нет нужды меня хвалить, Мезанфан, — объяснила я, — не утруждайте себя.

— Ха! — воскликнула К. М.Д. — Ты сказала «Мезанфан». Ты так ее назвала! Все слышали. Мадам, вы знаете, как она вас зовет?

Но в этот момент тетя Алис вытащила из кармана несколько сотенных бумажек и разложила их на столе. Мезанфан задрожала. Она неестественно опустила голову, сливы ударились о края стеклянной поверхности.

— За тру–уд, — сказала тетушка и удалилась.

В следующую долю секунды Мезанфан протянула руку, быстро взяла деньги и запихнула их в старую лаковую сумку.

И когда она ее второпях открыла, несколько бутербродов, слепленных попарно, показали свои мятые внутренности, сдавленные стенками сумки, несколько тартинок, тайком взятых «взаймы» во время угощения «каве».

В окно проникал вечер. В шесть прозвенели медные колокола. И серебряный. Голуби воронками поднимались над городом. Я различала, как они били крыльями, и, лежа на краю кровати, прислушивалась к их белому полету. Потому что это были белые голуби. Не знаю, задумал ли это кто–то или так вышло просто–напросто случайно, но птицы были очень красивы, в особенности когда загребали синий воздух, раскачивавшийся между каменных стен, когда потом парили среди тонких башен, и я видела их через окно: они кружились без конца, эти удивительно белые птицы, и сверкали, зажженные солнцем.

Я лежала на краю кровати и ждала. Я ждала, что меня позовут. Все было готово, Эржи уложила мои вещи, те же самые, с которыми я приехала, я не разбогатела и не обеднела за это время. Но поверх одежды лежала зеленая лента Эржи, лента от пучка, я носила ее на шее, та самая лента, о которой я так мечтала во сне.

От рюкзака приятно пахло продуктами — их носили через лес — и застарелым потом, въевшимся в парусину и в кожаные ремни. Это был большой рюкзак, который я привезла из дому год назад. И меня вдруг разобрала тоска по Мутер. Меня разобрала тоска по ней, и я вскочила и кинулась бы бежать тут же. Но в это мгновение появилась К. М.Д.

— Тебя еще не позвали? — спросила К. М.Д.; она заложила руки за пояс, чуть–чуть наклонилась в сторону и вытянула шею так, как будто хотела разглядеть кого–то за моей спиной.

Но меня как раз тогда разбирала тоска, такая тоска, что я погнала К. М.Д.

— Уйди, — сказала я. — Убирайся, чего тебе надо? — Но она не слышала и продолжала что–то разглядывать. — Слышишь, уйди, — сказала я снова, и мне стало дурно. Мутер подошла ко мне, весь наш дом пах грибами, весной я слышала, как прорастали подснежники и шафран в Руйе, и эдельвейс — я тоже слышала, — он карабкался по Волчьей тропе.

— Уходи, уходи! — крикнула я, взяла рюкзак и ударила ее.

А она, уцепившись за ремни, схватила рюкзак и потом опустила его на пол. И села на корточки и принялась его обыскивать.

— Так вот ты зачем! — удивилась я и успокоилась. — Вот ты зачем! Думаешь, я что–то украла?

— Кто сказал «украла»? — заговорила она, продолжая рыться в рюкзаке.

Она шарила в нем сверху–вниз, точно ныряя — пальцы сложены вместе, — еще и еще раз.

— Ты превосходная утка, — сказала я, — даже трудно было себе представить.

— О боже, — пожаловалась К. М.Д., — эта твоя вонючка жутко пахнет. Как ты можешь держать в ней вещи? Твоя мать никогда не моется?

— Угу, не моется.

— Вот видишь? Сразу чувствуется.

— Да?

— Что да?

— Ничего, — сказала я. — Ты права.

Она склонила голову и уставилась на меня. Она перестала тормошиться и смотрела не отрываясь.

— Что ты все там говоришь?

— Я?

— Да, что ты все говоришь?

— Я не говорю, с чего ты взяла?

— Нет да, нет да, нет да, — закрякала она и вдруг закрыла глаза.

И задремала.

Я вышла на цыпочках и тихонько постучалась к Эржи.

— Эржи! — крикнула я. — Эржи, это я, открой. Она причесывалась. Распустила волосы и чесала их костяным гребешком, потом смазывала керосином, капала несколько капель на тряпку и проводила ею по прядям волос. Она была в исподнем — белая рубашка, обшитая по краям кружевами, короткая выше колен. Я прислонилась к двери и смотрела на нее.

— Причесывайся, причесывайся, — сказала я, — мне нравится на тебя смотреть.

Она подняла руки и быстро–быстро протерла корни волос. Над чулком открылась полоска белой кожи, выпуклая у резинок. Ноги стояли вместе, чуть скрещиваясь ниже колен в форме X. Сколько ей лет, определить было невозможно.

— Эржи, — сказала я, — я иду во двор, если меня позовут, крикни.

— Крикну, крикну, — сказала Эржи и перебросила все волосы на лицо.

Потом, чуть наклонясь вперед, стала натирать керосином затылок.

Во дворе было тенисто. И холодно. Каменные стены росли ввысь, небо поднималось голубым парашютом. Первая звезда вспыхивала всегда слишком поздно, когда кругом стояла уже ночь. Я смотрела вверх, каменное кольцо непомерно разрослось, я стояла в колодце, из которого свет вылетел, как воздушный шар.

— Эй! Э-эй!

К. М.Д. меня искала. Я не ответила, и она принялась плутать в темноте. Вначале кружила посреди двора, потом направилась вдоль каменной стены.

— Где ты?

— Где ты, черт возьми, — напомнила я ей. — Ты забыла главное.

— Ага, — сказала она, — вот ты где! — И она подошла ближе и уселась на камни, окружавшие грушевые деревья.

Уселась и вытянула свои короткие ноги — я могла бы дать ей взаймы еще на одну такую пару.

— Потрясающе! — сказала она. — Я жутко сижу. Тебе в зад камни не впиваются?

— Нет.

— И как ты это делаешь?

— Я ничего не делаю.

— Ты никогда ничего не делаешь.

— Конечно, что мне делать?

— Не понимаю, — сказала она.

— И не нужно. Что тебе понимать? Никакого нет смысла.

— Что?

— Ничего.

— Что–что? — И голова ее слегка склонилась к правому плечу.

— Поспи, — сказала я, — поспи немножко. Ты сказала достаточно слов.

— Не понимаю, — произнесла она и тут же задремала.

Она ровно дышала, полуоткрыв рот.

Я опустила голову на колени. Сразу чувствуется, что ты качаешься на качелях. От обжигающего ветра кожа резко пахнет, если опустишь голову на колени, снизу горячо, как будто заснула на солнце в горах и загорелась сухая трава.

— Мы опять разговаривали, — объявила К. М.Д., она проснулась и искала, куда сесть.

Она суетилась около меня.

— Да?

— Да. Он свистел у меня под окном.

— А я где была?

— Не знаю, это неважно. Он свистел мне.

— Ах так, — извинилась я. — Прости меня, я и не знала. Прости, пожалуйста.

— Не перебивай, — сказала она. — Что ты думаешь?

— О чем?

— Ну, как о чем? Об этом деле.

— Думаю, что это хорошее дело, — сказала я. — Но не уверена. Не могу поклясться.

— Так ведь он меня любит.

— Ну, тогда…

— Он посылает мне цветы и все такое… Сегодня мы целый час проговорили через окно.

— Целый час?

— Да.

— Потрясающе.

— Он сказал, что любит меня.

— Что?

— Что любит меня.

— Не может быть, — удивилась я. — Это просто неслыханно. Прямо так и сказал?

— Ага! — произнесла она и вдруг запела, по временам причмокивая губами, и стала толстенькими руками что–то выделывать перед носом.

— Я бы сказала сейчас, что ты факир, да? — предположила я, но она продолжала мурлыкать очень уверенно и очень протяжно. «Первый подснежник, первая любо–о–овь, первое свидание, первый поцелуй!»

— И когда он возьмет тебя? — спросила я.

— То есть как? — удивилась она.

— Когда он возьмет тебя в жены, ведь это конечная цель, да?

— А-а, — протянула она, — ну, ясно, возьмет, он мне уже сказал.

— Сказал? — удивилась я.

— Да, сказал: «Ты будешь моею навек».

— С ума сойти! И что ты ему ответила?

— Послушайте, надо ведь кончить школу и завоевать себе положение. Что вы можете мне предложить, давайте посмотрим.