— Расскажи мне сказку о Красной Шапочке, — попросила она, сидя в куртке на ступеньках дома.

— Хорошо, но сперва я завяжу тебе волосы.

— Завяжи потуже, — сказала она и подняла наверх седую косу, а я завязала ее лентой.

Потом, лежа на солнце, я начала.

— Это было однажды, а может, и не было, но коли не было, то и говорить бы не стали.

— Говорить–то стали бы, — сказала бабушка и замотала головой, чтобы скинуть вниз косу. — Стали бы говорить, это уж я знаю.

И больше она ничего не сказала, рассказывала я, и, только когда доходили до «Здравствуй, Красная Шапочка, что у тебя в корзинке?», она вмешивалась, она спрашивала медленно, низким голосом и смотрела на меня поверх очков. Эта фраза повторяется в сказке трижды, и Манана никогда не упускала случая изобразить волка.

— Тебе очень нравится сказка? — спрашивала я, и она убежденно говорила «да», кивала головой, и ей действительно нравилось.

А потом подставляла солнцу лицо, чтобы не обжечь спину.

— Поедешь со мной в Абруд? — обращалась она ко мне и мгновенно засыпала. — У меня там знакомый моряк, — продолжала она, проснувшись, и я просила ее быстро сказать, красиво ли в Америке. Она смеялась, выставляя все свои зубы жуликоватого мужчины.

— Это не для тебя, — говорила она. — Хватит и одной сумасшедшей в семье.

А потом вставала и входила в дом. Она писала воспоминания: «Путешествие через океан румынки из Трансильвании», автор Виолета Рубаго. Не знаю, как она выдумала этот псевдоним, но нужно сказать, что он удивительно подходил к фразе «Однажды июньским утром Виолета Рубаго показалась на палубе парохода; она подняла руку, посылая последнее «прощай» берегам родины; ее ждал Новый Свет». И она была очень деликатна и всегда находила предлоги по воскресеньям уйти куда–нибудь в лес, чтобы в этот день любви оставить Мутер и отца одних. Она шла вперед по тропинке, на ней была охотничья шляпа, она громко свистела и знала все грибы, она поддевала их палкой и говорила название, и когда созревают ягоды знала, здесь она не ошибалась, она варила варенье лучше всех в Трансильвании, и она не забыла коров, которых как приданое привела к воротам богатого мужа. «Босая невеста в навозных туфлях». Но, говоря это, Манана играла, она видела семь коров, ожидавших у ворот, она могла бы быть второй Марией Вентура — рука поднята вверх, рукава блузы — буфами, как карнавальные лампы. Но потом она смеялась, и, глядя на нее, смеялась я. Она начинала свистеть и шла дальше большими шагами впереди меня, а юбка–штаны развевались на ветру. О конечно, Манана заслужила множество цветов. Цветов абрикоса, и не только их, но и всех неизвестных цветов, которые росли на других небесных светилах. Пусть льются букетами, пусть порхают бабочками многоцветные радуги над ее могилой.

Я как раз окончила пирожное, когда в кафе вошли два мальчика. Вошли с трудом, повоевав вначале с ручкой наружной двери, потом внутренней. Один из них все время то порывался пройти вперед, но останавливался, и шедший сзади ударялся о его затылок. А когда задний шел впереди, не проходило и минуты, как товарищ с размаху на него налетал. Прошло немало времени, прежде чем они добрались до ближайшего стула, на который захотели сесть оба, но потом один, передумав, направился к другому стулу. Хозяйка была вне себя от удивления. Она застыла в недоумении, открыв рот, как толстая рыбешка из «Пиноккио».

— Что вам подать? — спросила она.

Один из мальчиков показал через стол пальцем. На мальчике был сюртук из абы[50] с рукавами, засученными до локтя.

— Эклер? — спросила хозяйка, указывая на пирожное.

— Nem[51], — проворчал мальчик, по–прежнему пристально глядя перед собой.

— «Наполеон»?

Вытянутый палец неуклонно указывал на что–то.

— «Грета Гарбо»?

— Грету Гарбо, да прямо с простыней, — сказал другой мальчишка и захохотал басом; он смеялся медленно, засунув палец в рот.

Но другой, видно, не понял, он продолжал на чем–то настаивать.

— Подойдите и покажите мне, — нервно сказала хозяйка, и мальчик, встав со стула, вонзил палец в витрину.

— Во, — сказал он, и стекло разлетелось вдребезги; стекольная пыль покрыла тонким слоем пирожные.

— А-а! — поняла наконец Рыбешка, — так что ж ты, братец, не сказал с самого начала? — И подала ему тарелку и две серебряные ложки.

Судя по черным башмакам и узким брюкам, ребята приехали из деревни. Они были наголо острижены — как в интернате Нормальной школы, в оранжевых толстых фуфайках под сюртуками. Оба были низкие и толстые, с набрякшими лбами, и все. Вот их портрет.

Они сидели тихо и подстерегали пирожное. Пирожное лежало посреди стола, и они сидели напротив друг друга. Думаю, они мысленно измеряли его теми деревянными ходулями, которыми в деревне определяют границу земли. Как разделить его? Это было нелегко. Оба покраснели, большие капли пота скатились по вискам на уши и повисли, как серьги. Я хотела помочь им, но ведь нельзя вдруг просто так вмешиваться в жизнь другого человека. Как бы там ни было, история становилась захватывающей, история — разинешь рот. Рыбешка застыла от избытка эмоций.

В какой–то момент один из парней сделал нечто вроде движения. Другой был непоколебим и лишь перевел взгляд с пирожного на руку соседа. Но в последующую секунду оба крепко ухватились за ложки и приступом взяли пирожное, вырвав первые два куска из его тела.

— Если у вас нет денег, я могу вам дать по пирожному, — сказала я. — Хотите, мы можем поговорить, я одна.

Они не ответили мне, думаю, что даже не услышали, погруженные в пережевывание. Я никогда не представляла себе, что можно с таким рвением отдаваться жеванию, потому что я обычно в таких случаях думаю о другом. От сосредоточенности их лбы прорезали глубокие складки, образуя толстые полоски, которые постепенно все больше вздувались.

— Слышите, я вам каждому дам по пирожному. Как вы на это смотрите? Ей–богу, дам.

И я дала бы им. И может, они бы взяли, увидев мое решительное выражение лица, но лбы их настолько набрякли, что стали свисать, закрывая глаза. Они уже ничего не видели. Последние два куска были с трудом просунуты в рот под мешок кожи, который все рос и рос. Рыбешка просто вытаращила глаза. Когда я взглянула на нее первый раз, то не увидела ничего особенного — при удивленном взгляде хрусталик всегда кажется выпуклым, но потом глаза у нее стали, как два мыльных пузыря, они вылезли из орбит, но не могу сказать, что это было фантастическое зрелище. Вообще говоря, кафе стало похоже на комнату, куда мы ходили в давние времена на экскурсию; в той комнате жил Человек — Бык, мы заходили парами, этот господин сидел на стуле и за один лей высовывал язык. У него были человечьи глаза и коровий язык, и мы, держась за руки, следовали мимо него, разглядывая это явление природы. Но тогда все было организовано директором школы, а сейчас… Я одна не могла на себя взять никакой ответственности.

Я встала и подошла к их столу. Было бы просто подлостью уйти, оставив их всех в таком затруднительном положении; разве что кто–нибудь вошел бы с улицы, тогда я могла бы незаметно исчезнуть, но никому не приходило в голову заглянуть в это кафе.

— Все, — сказала я. — Пирожное вы кончили. Больше не трудитесь.

Оба они откинули головы, и на секунду мне почудилось, что я вижу глаза в складке под мешками кожи.

— Не трудитесь. Нет смысла вам отращивать их до самой тарелки.

Они вернули головы в обычное положение, одной рукой подперли лбы, а другой залезли под мешок, освобождая нос, чтобы дышать.

— Вы так задохнетесь. Не лучше ли было бы взять два пирожных? Я ведь вам все время предлагала. Зачем было так мучиться? Совсем ни к чему. Пошлите подальше эти пирожные, на свете есть гораздо более серьезные проблемы. Вы слышали когда–нибудь о Кости и Пуркуамадам?

Они не проявили никакого любопытства, правда, не знаю, какой частью тела можно его проявить, если не глазами, а их глаза… так что я продолжала: