Наибольших масштабов использование семинаристов в целях национальной политики достигло при М. Н.Муравьеве, деятельность которого в Северо — Западном крае отнюдь не сводилась к репрессиям, запечатленным для потомков в страшном прозвище вешателя. Не довольствуясь местными ресурсами, Муравьев и его правая рука ц школьном деле — новый попечитель виленского учебного округа И. П.Корнилов — вступили в переписку с епархиальным начальством внутренних губерний. Характерным можно считать датируемое мартом 1864 г. послание Корнилова ярославскому архиепископу Нилу. «Позвольте надеяться, — писал попечитель, — что ваше высокопреосвященство разрешите некоторым хорошим воспитанникам отправиться в наш край на борьбу с латинством, на защиту православия и народности… Воспитанники наших семинарий особенно способны для выполнения этой великой задачи народных училищ. Поэтому я стараюсь преимущественно учениками духовно–учебных заведений замещать учительские места… Здесь дела много, а деятелей мало. Здесь решается не областной, а общерусский вопрос, и потому мы вправе рассчитывать на поддержку и сочувствие к нам великорусских наших братьев». Ярославскому архиерею сообщались условия службы в крае. Учитель получал бесплатную квартиру с отоплением, жалование в размере 150–200 рублей, подъемные и прогонные деньги. Ему предстояло преподавать обычный курс церковно–приходской школы. Порядок «отправления в здешний край воспитанников семинарий на учительские должности» был разработан самим Муравьевым, державшим ситуацию в народных школах под постоянным контролем 11. «В настоящее время, — говорилось во всеподданнейшей записке, представленной виленским генерал–губернатором в мае 1864 г., — по сделанному вызову уже прибыло в Северо–западный край из разных великорусских губерний до ста воспитанников семинарий; все они размещены на должности частию сельских писарей, частию учителей и исполняют свои обязанности отлично. Для удержания этих семинаристов на означенных местах и для привлечения в большем числе желающих необходимо предоставить им некоторые служебные преимущества»¹².

Покровительство прибывающим поповичам оказывал «Вестник Западной России» К. А. Говорского, в прошлом также семинариста 13. Начальство учебного округа осведомлялось, что те читали по педагогике и какой системы намерены придерживаться в воспитании детей. Продолжалась работа педагогических курсов. «Весьма важно, — подчеркивало начальство, — чтобы они были ознакомлены с теми местными особенностями и обстановкой, какие ожидают их». «Грустно нам было сознавать нашу неподготовленность к педагогической деятельности, — вспоминал один из семинаристов муравьевского призыва, — а необходимость заставляла нас пристроиться к какому–либо делу (месту)». Тем не менее именно поповичам доверялись должности старших учителей: младшими некоторое время еще продолжали работать «католики», теснимые поступавшими в распоряжение округа новыми семинаристами 14. Определение семинариста учителем в народную школу означало оставление им «духовного звания». Позднее, в 70‑е гг., когда начался выпуск из местных учительских семинарий, бывшие бурсаки состояли не только в должностях учителей и волостных писарей, но также мировых посредников. Большинство вызванных из внутренних губерний воспитанников духовных семинарий «с течением времени уходило в гражданскую службу»¹⁵.

Решение об открытии семинаристам доступа к получению высшего светского образования имело мгновенное действие: они массами устремились в университеты, составив к середине 70‑х гг. почти половину университетского студенчества Империи. Учреждение в 1869 г. вместо упраздненной Главной школы Императорского Варшавского университета с русским языком преподавания открыло для русских юношей возможность получения образования в Царстве Польском. В Варшавском университете семинаристы обучались уже в начале 70‑х гг., когда тот испытывал серьезные трудности с набором слушателей: число поляков, пожелавших заниматься в нем упало в первое десятилетие, по сравнению с Главной школой, более чем вдвое, и правительство решило стимулировать приток «уроженцев внутренних губерний» с помощью казенных стипендий 16.

Политическая реакция в учебном ведомстве побудила правительство к ужесточению курса в отношении семинаристов. В постановлении министра народного просвещения от 17 января 1873 г. объявлялось о единой программе экзаменационных испытаний для гимназистов и выпускников семинарий, желающих поступить в университеты. Введение в действие этих новых, крайне тягостных для поповичей, правил задерживалось, и 1874–1875 гг. стали временем «усиленного против обыкновенного приема семинаристов». В 1875/1876 учебном году в Варшавском университете числилось 40 выпускников духовных семинарий, особенно велика была их концентрация на историко–филологическом факультете. Однако удельный вес семинаристов в общей массе студентов Варшавского университета в ту пору значительно уступал среднему для всей Империи показателю 17.

Университетские волнения, недовольство руководителей Русской православной церкви, увеличение разрыва между семинарским и гимназическим курсами явились причинами установления в марте 1879 г. порядка, согласно которому семинаристы начали допускаться в университеты только после испытания по ряду предметов в гимназиях. «Трудно назвать более эффективную меру в изменении состава студентов, — замечает Г. И.Щетинина. — Выпускники семинарии сразу же отхлынули от университетов». Борьба за возвращение в университеты сделалась лейтмотивом волнений в среде семинарской молодежи, приобретших особо бурный и организованный характер в начале XX в. Согласно приводимой А. В.Ушаковым статистике, именно духовные семинарии лидировали в 1895–1904 гг. среди средних учебных заведений России по числу выступлений 18.

Новые семинарский и университетский уставы 1884–1885 гг. закрепили принятое в конце царствования Александра II решение. Однако уже в 1884 г. удовлетворяется ходатайство попечителя варшавского учебного округа о привлечении воспитанников семинарий для усиления русского элемента. Последние упоминаются в мемуарах Н. И. Кареева, преподававшего в Варшаве в 1879–1885 гг. «Русских было мало и большей частью из духовных семинарий, — писал историк. — / Семинаристов нигде, кроме Варшавского университета, не принимали». По свидетельству Л. Кши–вицкого, студенческий период которого пришелся на 1878–1884 гг., среди примерно полусотни слушателей историко–филологического факультета «очень значительную часть составляли русские, обычно воспитанники православных духовных семинарий». Подобно Каре–еву, Кшивицкий отмечал исключительное положение Варшавского университета 19.

С 1886/1887 учебного года семинаристы получили временные льготы при поступлении в Варшавский университет. Эти льготы, однако, распространялись лишь на окончивших полный шестилетний курс и отдельные факультеты. Аналогичная мера была принята в отношении Дерптского (Юрьевского) университета, русификация которого на рубеже 80–90‑х гг. привела к заметному сокращению числа слушателей 20. Примечательно, что за счет семинаристов восполнялась нехватка студентов и в открытом в 1888 г. Томском университете. Все изъятия из общих правил допускались правительством весьма неохотно 21.

Исключительное положение Варшавы после введения упомянутых ограничений могло только способствовать притоку туда поповичей. «Доступ в университет, — вспоминал о середине 80‑х гг. видный впоследствии деятель социалистического движения А. В. Пешехонов, — был для семинаристов в это время уже закрыт, но мы все продолжали мечтать о светском образовании». Университет оставался идеалом. Исключенный за свободомыслие из тверской семинарии, Пешехонов сумел получить место народного учителя в Ковенской губернии («опыта у меня никакого не было, — писал он, — и посоветоваться было не с кем» — знакомая нам по 60‑м гг. картина!). Спустя два года он определился на службу в Варшаву по ведомству народного просвещения, в чем ему оказали содействие товарищи–семинаристы, которые, воспользовавшись доступностью Варшавского университета, поспешили в него поступить. Описывая свою жизнь в Варшаве в 18871888 гг., Пешехонов говорил о прогрессивно мыслящей «среде русского студенчества». То было время общественного затишья, и выходцы из России «не шли дальше обсуждения некоторых вопросов и кое–каких культурных планов». «Были сделаны, впрочем, — добавляет Пешехонов, — попытки завязать связи со студентами других учебных заведений и местными рабочими–евреями»²².