В 1844 г. по одной только финансовой части в Царстве состояло 130 «российских дворян», большинство из которых, однако, были уроженцами западных губерний, а значит, русскими скорее всего не являлись 12. Даже в военной администрации, специально создававшейся как оплот русской власти, достаточно высокую долю составляли поляки 13. Вопрос об обрусении административного аппарата поднимался постоянно — и в многолетней доверительной корреспонденции Николая I с Паскевичем, и в записках А. Я.Стороженко, и в реляциях виленского генерал–губернатора Ф. Я.Мирковича. Желание видеть в качестве обрусителей благонадежных в политическом и нравственном отношении чиновников, таких, чтобы «каждый был слепым исполнителем не только явных приказов, но и тайных намерений правительства»14, чрезвычайно усложняло достижение цели. В самом центре ощущалась острая нехватка образцовых служащих. В своих «Впечатлениях» Стороженко дал безжалостные характеристики большинству русских, занимавших ключевые посты в аппарате Царства Польского 30–40‑х гг. «Потребность в привлечении в Царство на службу русских уроженцев ощущалась издавна, — с полным основанием резюмировал Ф. Ф.Берг. — Но принятые с этой целью меры, по своей крайней ограниченности, не имели успеха». Единственными чисто русскими учреждениями времен И. Ф.Паскевича и М. Д.Горчакова он считал канцелярии наместника (в одной из них служили уже знакомые нам герои лесков–ского рассказа) и варшавского военного генерал–губернатора 15.
Хотя Ф. Скарбек всерьез опасался складывания объединенной общими корпоративными интересами русско–польской чиновничьей среды 16, для второй трети XIX в. гораздо более типичным было ополячивание тех немногих русских, которые приезжали служить в наместничество. Этому в значительной степени способствовала ситуация с языком делопроизводства. Начинания главного директора правительственной комиссии внутренних и духовных дел конца 1830‑х гг. «дикого генерал–адъютанта Шилова» (А. И.Герцен) продолжения не получили, свидетельства о знании русского языка сделались предметом купли–продажи, а в середине 50‑х гг. на это требование вовсе закрывают глаза. Новая когорта русских чиновников, прибывшая в Царство во время Январского восстания, обнаружила знание русского языка лишь у польских чиновников старшего поколения 17. Низшие чиновники–поляки и многочисленные соискатели штатных мест — аппли–канты — составили едва ли не самую большую группу среди участников конспирации 30–50‑х гг.18. «Масса канцелярских чиновников, — отмечал Н. А.Милютин, — при крайне ограниченном содержании, недовольная своим положением, представляет готовый состав для революционной организации». По его наблюдениям, «польская административная среда… явно и глубоко пропитана духом отчуждения и даже ненависти к русской власти»19.
Западный край отличался гораздо меньшей степенью обособленности, чем Царство Польское, однако и здесь не обходилось без противоречий между министрами и генерал–губернаторами. Усиление местной власти в этом обширном регионе также происходило в связи с польским движением, достигнув высшей точки в период Январского восстания. «Западные генерал–губернаторы, — свидетельствовал П. А.Валуев, — постоянно стремились не только к относительной самостоятельности, но к полной независимости от Министерства… Они считали полное самовластие коренным условием исполнения возложенных на них обязанностей»20. Эта тенденция давала о себе знать на протяжении всей последней трети XIX в.: «наибольшим влиянием пользовались генерал–губернаторы на западной нашей окраине; к их голосу прислушивались с особенным уважением»21.
И на правом берегу Буга в 30–50‑е гг. административные посты по преимуществу находились в руках поляков. Крайне неутешительными были данные о государственных служащих Виленской и Гродненской губерний, сообщенные в Петербург Иосифом Семашко в 1854 г. Среди старших чиновников православные, в число которых попадали также недавние униаты, составляли менее шестой части (140 человек), а «в низшем слое чиноначалия» их доля оказалась и того меньше 22.
Новые веяния в управлении бывшими землями Речи Посполитой дали о себе знать уже во второй половине 50‑х гг., когда были упразднены должности военных начальников и введен запрет для русских чиновников начинать службу в Царстве Польском 23. Заявления Александра II о верности курсу на обрусение бюрократии западных губерний 24 не подкреплялись практическими действиями. Когда в самом начале 1860 г. Совет министров рассматривал записку витебского губернатора П. Н. Клушина, «пропитанную желчью и предубеждением против католиков и поляков», сановники «решили не обращать на это внимание и продолжать систему терпимости». Достаточно рано западный форпост Империи попал в поле зрения набиравших силу петербургских реформаторов. В феврале 1860 г. великий князь Константин Николаевич отправил М. Д.Горчакову свои распоряжения по Морскому министерству, бывшему тогда полигоном для испытания всякого рода новшеств, на случай, если наместник сочтет их применимыми в управлении Царством Польским 25. Со своей стороны, «константиновцы» обнаружили интерес к существующим в Царстве порядкам. Так, при обсуждении нового Свода законов, полемизируя с одним из авторов Органического статута 1832 г. Д. Н.Блудо–вым, Д. А.Оболенский предлагал «ввести в Империи свод польский (т. е. Кодекс Наполеона. — Л. Г.) вместе с тамошним судопроизводством». При этом он ссылался на пример соседней державы Габсбургов, заимствовавшей законодательство из входящей в ее состав Трансильвании 26. С началом в Варшаве патриотических манифестаций, приведших к власти маркиза Велепольского, Константин Николаевич объявил себя «защитником системы благоразумных уступок»27. Придерживаться ее великий князь намеревался, принимая назначение на пост наместника Царства Польского в 1862 г.
Система Велепольского — Константина, просуществовавшая с середины 1861 по середину 1863 г., ввела в действие ряд забытых положений Органического статута, придав управлению Царством Польским известную сословно–представительную окраску. Живо дискутировался вопрос о разделении гражданского и военного управления. Надо сказать, что в условиях крайней политической нестабильности на польских землях оба этих начала проводились в жизнь весьма непоследовательно. Признавая ключевое значение кадровой политики, Константин Николаевич фактически передал ее в руки Велепольского. За короткое время тонкий слой русского чиновничества Царства поредел еще больше.
Ориентированная на шляхту и «туземную» бюрократию система, олицетворением которой являлся тандем русского великого князя и польского маркиза, была крайне непопулярна в России.
После вспышки нового восстания она окончательно утратила под собой почву и должна была сойти со сцены, тем более что в соседнем Северо — Западном крае уже формировался режим М. Н.Муравьева, пошедшего на открытую конфронтацию с неудачливым наместником 28. «Недоброжелатели его в Петербурге и Москве, — вспоминал А. В.Головнин, — старались обвинять его во всех наших неудачах в Польше… По непонятной снисходительности высшего цензурного управления… помянутые обвинения являлись в печати». Чуткий к общественному мнению великий князь обвинил цензурное ведомство, состоявшее тогда под началом министра внутренних дел, в том, что оно препятствует публикациям в его поддержку. «Велено было спросить у цензоров и редакторов газет, — записал в своем дневнике А. В. Никитенко, — было ли что–нибудь не пропускаемо в защиту управления в Царстве Польском? Ответ был совершенно отрицательный, а некоторые из редакторов отвечали, что они желали этого, посылали даже корреспондентов в Варшаву, но никто не представлял в редакции их ни одной строчки в пользу этого управления»29. Попытка в 1864 г. восстановить пошатнувшийся авторитет с помощью изданной за границей и широко распространенной в России брошюры Ф. И.Фиркса (Д. К.Шедо — Ферроти) обернулась громким скандалом, который нанес удар по позициям не только самого экс–наместника, но также виднейшего представителя «константиновцев» в правительстве — министра народного просвещения А. В.Головнина 30.
