Изданные в развитие указа 1865 г. положения не внесли ничего нового в плане определения объекта дискриминации. Все они — ив 1884, и в 1891 гг. — ограничивались ссылкой на лиц, о которых шла речь в этом центральном акте антипольского законодательства 9. Вопреки оптимистическим прогнозам, процедура определения национальной принадлежности, переданная в ведение местной администрации, становилась казуистически сложной и весьма далекой от объективности. В начале XX в. при решении вопросов, связанных с приобретением земли, учитывалось место воспитания просителя, язык общения в его семье, вероисповедание родителей, супругов и детей, национальная среда, которая их окружает. Например, преимуществом для ходатая считалось то обстоятельство, что его отец–поляк проживает в Петербурге, «находясь вне общения с лицами польского происхождения на почве проведения или сочувствия польским тенденциям». Для православных требовался отзыв Синода об исполнении ими установленных церковью обрядов 10. В целом власти склонялись к расширительному толкованию юридических норм. «Такова уже судьба всех ограничительных законов, построенных на различии в происхождении лиц, к коим сии законы должны относиться», — писал по этому поводу Б. Г.Олыпамов–ский 11. Центральные инстанции зачастую бывали более благосклонны к просителям, чем местные.
Несовершенство законодательной базы приводило к тяжбам, получавшим порой скандальную известность благодаря вниманию прессы. Примером может служить дело Россетеров — Корфов. По завещанию своей жены (1890), генерал–майор Ф. Россетер должен был унаследовать ее имение в Витебской губернии, но завещание так и не обрело юридической силы из–за отсутствия свидетельства о непольском происхождении наследника. Уже после смерти генерала его приемный сын, получив от местного губернатора бумагу с подтверждением английских корней покойного, сумел вступить во владение недвижимостью. Однако родственники завещательницы Кор–фы, также претендовавшие на имение, направили апелляцию в Петербург, сообщая, что предок Россетера обосновался в Речи Посполитой еще до разделов, был офицером польских войск и, следовательно, ополячился. На этом основании делалось заключение о нарушении указа от 10 декабря 1865 г. Не добившись желаемых результатов с помощью исторических разысканий, Корфы представили свидетелей, готовых удостоверить, что Ф. Россетер «усвоил польские «тенденции» и польскую национальность». Однако и на этот раз усилия ябедников оказались тщетными: для столичных инстанций, в точном соответствии с буквой закона, имела значение только позиция местных властей. «Убеждения данной особы и ее образ мыслей, — комментировала исход дела «Варшавска газета сондо–ва», — не определяют ее принадлежности к той или иной народности…, не могут быть доказаны посредством показаний свидетелей… Ограничение права приобретения недвижимости в Западном крае основано исключительно на признаке происхождения, но не религии, а потому не имеет связи с убеждениями и образом мыслей»12.
В 1911 г. на заседании комиссии Государственной Думы по законодательным предположениям один из ее членов «в подтверждение высказанного им мнения об отсутствии твердых оснований для определения национальных принадлежностей указал, что минским губернским начальством два родных брата Герлови–чи признаны были: первый — русского происхождения (точнее белорусского. — Л. Г.), второй — польского»13.
Отвергаемое часто в теории, в практической административно–судебной деятельности отождествление национальной принадлежности с вероисповеданием оказывалось очень удобным, поскольку позволяло пренебречь многими трудно уловимыми нюансами. По существу линия эта была намечена уже в тексте указа 1865 г.: «лица польского происхождения», исповедание которых не уточнялось, противопоставлялись в нем «лицам русского происхождения, православного и протестантского вероисповеданий». Последняя формулировка не оставляла сомнений в том, что запретительные меры должны применяться именно к католикам, и вполне отвечала широко распространенному стереотипу.
Вскоре после приведенного нами выше комментария «Московских ведомостей» газета предложила другие, отличные по сути, разъяснения. «Польское происхождение, — писала она, — не было бы достаточно определительным признаком, потому что большинство землевладельцев западного края ведут свое происхождение вовсе не от поляков. Для точнейшего определения необходимо было обратиться к тому печальному и опасному факту, что римская церковь в западных губерниях стала символом полонизма». «История областей, от Польши возвращенных, — утверждал в середине 60‑х гг. Н. И. Сушков, — неопровержимо доказала, что в них поляк и католик — одно и то же; что поляк–некатолик — не поляк; что, напротив того, русский, немец, еврей–католик — не русский, не немец, не еврей, а поляк. Это аксиома. Тут нет спора, нет сомнения»14.
В этом же духе высказывался полковник Р. Ф. Эркерт. Давая свою интерпретацию декабрьскому указу, И. С. Аксаков отмечал, что «вероисповедание признается в нем, — и справедливо, — единственным условием, под которым возможно осуществление предполагаемых и государственных, и социальных, и экономических целей». Он полемизировал с «Виленским вестником», придававшим основополагающее значение языку: «газета увлеклась тем мнением довольно распространенным, что для понятия о народности достаточно, если при нем останется одно представление о народном языке»15.
Мнение о том, что язык не может служить надежным основанием для национальной идентификации и вытекающих из нее выводов политического характера, разделялось многими. Овладение польскими подданными русским языком, потребовавшее стольких усилий властей, с точки зрения стратегических целей правительства, дает весьма мало. «Опыт показал, — писал в 1864 г. Н. А.Милютин, — что за превосходнейшим знанием русского языка и даже полным наружным обрусением весьма часто скрывается непримиримая вражда к России». Эту же мысль развивал в печати
Н. И. Сушков, разоблачая заблуждения «безбожников–космополитов», придающих языку большее значение, чем вероисповедной принадлежности. «Опыт у нас на глазах, — отмечал он, — громады поляков на службе гражданской, военной, ученой и т. д. вполне владеют русским языком и, однако ж, не стали от того русскими, а все–таки остались теми же поляками»16.
Пореформенная государственная идеология определенно предпочитала трактовать инородческие вопросы в категориях инославия и иноверия. Деление населения по национальной принадлежности с большим трудом и очень поздно получило официальное признание в императорской России. Даже в 80‑е гт. XIX в. К. П.Победоносцев находил «странными» рассуждения о разноплеменности подданных Государства Российского: «австрийский император может говорить о своих народах, а у нас народ один». Единственная до революции всеобщая перепись населения 1897 г., как известно, не предусматривала вопроса о национальности, хотя и не ограничивалась указанием конфессиональной принадлежности респондентов, включая сведения о родном языке. Страх русификаторов перед лицом «народных различий» с блеском высмеял А. К.Толстой в «Песне о Каткове, о Черкасском, о Самарине, о Маркевиче и о арапах»17.
В отличие от подлежавших распубликованию законов, в негласные ведомственные предписания закладывался именно вероисповедный признак. Особенно это было свойственно военному ведомству и другим «режимным» организациям, вроде служб железных дорог, почт и телеграфов 18. Согласно разъяснению Военного министерства 1888 г. касательно ограничений поляков по службе, в «норму католиков должны входить все лица католического исповедания, имеющие по своему происхождению какие бы то ни было связи с привислянскими, а также с западными и юго–западными губерниями империи, не принимая в расчет места их рождения»19. «Для иных исповеданий, кроме иудаизма, — вспоминал Ю. Довбор — Мусницкий, — секретные циркуляры не создавали никаьшх преград. Правительство полагало, что только католицизм не служит гарантией от искушений измены»20.
