Итак, при Александре III политика национальной дискриминации, восторжествовавшая после 1863 г., оформилась в целую систему негласных инструкций. Будучи глубоко дифференцированной по ведомственному и региональному признаку, на практике она допускала отступление от норм как под давлением объективных обстоятельств, так и в силу предрасположенностей отдельных должностных лиц. Вместе с тем в том виде, в котором ее получил в наследство от своих предшественников Николай П, она была трудно искоренима. Очередная смена самодержцев, вопреки ожиданиям поляков, не прекратила дальнейшего уточнения «линии безопасности». Эта работа продолжалась и в начале XX в. Все правила вводились «секретными циркулярами, в изъятие из закона».
Ограничения на «туземные элементы», по признанию руководства военного ведомства, сильно затрудняли мобилизационное развертывание частей, находившихся в непосредственной близости к вероятному театру военных действий. У принятой системы было и другое неудобство. По заслуживающему доверия свидетельству Ф. Ф.Орлова, новобранцы из Царства Польского поступали преимущественно на Кавказ и в Туркестан. «Сколько бы мы ни толковали новобранцам западных губерний, отправляемым на службу в части войск, расположенные в Приамурском крае или Средней Азии, что они посылаются туда стоять на страже «родного очага», — писал Д. А. Милютин, — они все же будут считать, что отбывают государственную повинность и только». Новобранец, «когда его среди глубокого мира отрывают от места родины…, не может смотреть на это иначе, как на акт недоверия к нему»117.
«На практике… предписания не были строго соблюдаемы (может быть, не действовали постоянно), особенно в последние годы перед началом первой мировой войны», — делает заключение Т. Радзиво–нович. Польский исследователь справедливо указывает на то, что в трех военных округах западной полосы Империи в начале века дислоцировалось свыше половины численного состава российской армии. Что же касается дискриминации офицеров–поляков, то, по свидетельству А. И. Деникина, «в военном и товарищеском быту тяготились этими стеснениями, осуждали их и, когда только можно было, обходили их»118.
То же, по всей видимости, можно сказать и о действии ограничений на жительство, введенных указом 1868 г. Предусмотренное им «особое распоряжение» последовало лишь летом 1905 г. и содержало весьма жесткую норму: рассмотрение каждого конкретного случая переселения генерал–губернаторами и губернаторами 119. Другое дело — практическое выполнение предписаний. По данным В. М. и Н. В.Кабузанов, в 1897–1913 гг. польское население Правобережной Украины значительно пополнилось выходцами из Царства 120. Хотя их приток, по всей видимости, усилился после 1905 г., он имел место и в период действия запрета, что, в частности, нашло отражение в публицистике Ф. Ф.Орлова 1880–1890‑х гг.121.
Вытеснение поляков с государственной службы обеспечило их массовый приход в свободные профессии, прежде всего те, что были вызваны к жизни политическими и экономическими переменами в стране, начатыми в эпоху великих реформ. Польское присутствие было весьма ощутимо в конце века в среде присяжных поверенных и адвокатов. «В Польшу поляки на судебные должности не назначались по секретному распоряжению Министерства юстиции, — писал хорошо осведомленный Г. Б. Слиозберг. — В западных губерниях… поляков на государственную службу по судебному ведомству также не назначали. Оканчивающим юридический факультет… полякам оставалось лишь одно: избрать свободную профессию, т. е. вступить в адвокатуру»122. Современники отмечали их концентрацию и в ряде казенных учреждений, не исключая канцелярии Сената 123.
Продолжала ставить под сомнение эффективность принятых мер правая печать. Во второй половине 90‑х гг. на растущую полонизацию Смоленщины вновь указали Л. Волков и Н. Энгельгарт. «Смоленскую губернию прибирают к рукам евреи и поляки, — писал последний. — Польский элемент сильно чувствуется в Смоленске. Польская речь, польские лица, особый характер костюмов, какие–то особые желтые широкие тужурки на «привислинский» лад, дроги и фургоны (польская упряжь в Западном крае была запрещена особым распоряжением. — Л. Г.) — все говорит об усилении поляков в этой вечно боровшейся с ними древней русской области». Наряду со Смоленской, Л. Волков фиксировал рост польского землевладения «не по дням, а по часам» также в Черниговской, Херсонской, Екатеринославской и Бессарабской губерниях, «усиленный наплыв поляков в Псковскую губернию», захват ими «множества должностей», помимо уже названных мест, в Калужской и Казанской губерниях, в Сибири, на Кавказе и, конечно же, в столицах. Повсюду: в канцеляриях, столичных клубах, на заводах и железных дорогах — авторам правых изданий виделись «маленькие царства польские»124.
«Говоря об узаконенном проценте польского элемента в русских учреждениях, — писало суворинское «Новое время», — необходимо отметить тот факт, что этот процент доводится (если пожелают, а то и так молено обойтись) простым набором русских в конторщики, сторожа и пр. и предоставлением других, высших, должностей полякам. Таким образом весьма быстро образуется царство польское»125. Приведенное свидетельство, разумеется, нуждается в критическом к нему отношении. Установлено, однако, что польские предпринимате
ли и инженерно–административный персонал, обосновавшись в России, стремились подбирать рабочих из числа своих соотечественников. Хорошая, как правило, квалификация делала их желанными и на предприятиях, принадлежавших русским владельцам 126.
Когда в 1897 г. в «Новом времени» появились сведения о большой концентрации польских специалистов на строительстве магистралей в восточных частях Империи, дело докладывалось императору. Опечаленный Николай II развел руками: русских кадров было слишком мало, чтобы обеспечить нужды быстрого индустриального развития огромной страны 127. В 1898 г. на страницах «Русского вестника» сообщалось о том, что «постройка Пермско–котласской ж. д. всецело в польских руках, и служащие при постройке этой дороги русские жалуются на притеснение их поляками»128.
С началом массовых крестьянских миграций в последние десятилетия прошлого века особое значение приобрела переселенческая политика. В привлечении части населения окраин во внутренние губернии Н. Х.Бунге видел действенное средство приглушения их национальных особенностей. Однако в проведении этого курса он призывал проявлять максимальную осторожность. В другой версии политического завещания Бунге его позиция изложена с полной определенностью. «Если усиление польского и католического элемента нисколько не желательно в пограничных с Польшею губерниях, то едва ли также можно советовать устройство польских поселений в юго–восточной России и в азиатских владениях. Уместно ли создать польско–католические поселения там, где русской стихии приходится бороться с инородцами и магометанами и где никак нельзя рассчитывать на слитие польско–католического населения с русским православным?…»129. В середине 80‑х гг. администрации Радомской губернии «с большим трудом удалось остановить» местных крестьян, стремившихся перебраться в восточные части Империи 130. Правительство сочло, что, «с точки зрения целесообразности», включение в переселенческое движение жителей Царства Польского «ни в коем случае нельзя приветствовать». Вступившие в силу в 1889 г. нормы регулирования миграционных потоков к Привислинскому краю не применялись вообще. Вопрос оставался открытым и в 90‑е гг.131.
Впрочем, не была чужда правительственным кругам и иная точка зрения, предельно четко выраженная историком и публицистом правого толка Ф. М.Уманцем. «Русские подданные из иностранцев, — считал он, — являются на Востоке такими же представителями европейско–христианской идеи, как и мы…, они в этом положении всегда будут искать опоры в том же русском государственном начале, на которое опираемся и мы… В результате получается тот практический вывод, что немцы, шведы, поляки, норвежцы и т. д. представляются на Уссури, Амуре, в Туркестане и т. д. таким же желательным элементом колонизации, как и уроженцы Тверской, Московской или Курской губернии»132.
