Очень скоро, однако, обнаружилось, что изъяны прежней политиков польском вопросе связаны не только с излишней суровостью, но и с недостаточной последовательностью в ее осуществлении. Еще до начала Январского восстания у высшего военного руководства возникла обеспокоенность по поводу концентрации в некоторых частях большого количества поляков. По данным Д. А.Милютина, в 1861 г. в Первой (Действующей) армии 35,5 % офицерского корпуса (около 2 тысяч человек) составляли католики, еще бблыпим был их процент среди унтер–офицеров и рядовых. В какой–то степени повторялась история с расформированным ровно тридцатью годами ранее Литовским корпусом 52.
«До сего времени, — писал Милютин, — ничто еще не дало повода к принятию каких–либо общих мер относительно уменьшения в войсках числа офицеров польского происхождения». Вовсе не были известны министру случаи проявления политической нелояльности со стороны нижних чинов. Тем не менее определенный опыт превентивных шагов к осени 1861 г. уже имелся. Командир корпуса внутренней стражи предложил служившим в Западном крае офицерам–полякам перевод в другие места, «если они не вполне готовы к исполнению с самоотвержением всех распоряжений правительства». За пределы взрывоопасного региона «малыми частями» перемещались нижние чины католического исповедания, чья верность присяге внушала опасения. Д. А.Милютин поддержал начинания корпусного командира. Начальству Первой армии предлагалось прекратить все назначения «туземных уроженцев» на офицерские должности и, «смотря по степени неблагонадежности», переводить или увольнять тех, кто их уже занимал. Этой тактики Военное министерство продолжало придерживаться даже в начале 1863 г., за что его критиковал М. Н.Муравьев. Милютин собирался действовать «исподволь», «обращая всех рекрут из польских и литовских губерний в части войск, внутри Империи расположенные, и так, чтобы ни в одной части не было большого накопления означенных рекрут» 53. Предпринятая в духе николаевского времени, дабы разрядить атмосферу в Царстве Польском, знаменитая январская «бранка» 1863 г. не только спровоцировала повстанческий взрыв, но и, согласно оценке военного министра, наполнила войска мятежниками 54.
Переход офицеров–поляков на сторону повстанцев и сочувствие полякам со стороны части их русских сослуживцев 55 подтолкнули власти к комплексу мер как карательного, так и превентивного характера. Ранее других, в 1864 г., для них была закрыта Академия Генерального штаба. В октябре 1865 г. Д. А.Милютин сделал общий доклад об ограничении числа поляков, служащих по военному ведомству. «Доклад татарский или китайский, — комментировал П. А.Валуев. — Результат, что в военное ведомство не вмешиваться, а в других предоставить начальству действовать по своему усмотрению… Результат только потому недурен, что от крайностей Милютина и другие отшатнулись»56. В гвардейских и армейских пехотных полках устанавливался 20-процентный барьер. Полный запрет вводился для Варшавского военного округа, крепостей Европейской России и Кавказа, преподавательского состава военно–учебных заведений и ряда инженерных частей. Предельно ограничивался доступ к высшему военному образованию, открывавшему, в свою очередь, путь к командным должностям. Так, помимо Академии Генерального штаба, для поляков закрылись двери Военно–юридической академии, а прием в Михайловскую артиллерийскую и Николаевскую инженерную академии сократился до одного человека в год 57. Армия явно перестала восприниматься властями как панацея, надежно обеспечивающая приобщение польских подданных к имперским порядкам.
Как и для военного ведомства, перемены в курсе Министерства народного просвещения обозначились в 1861 г.: ранее М. Д.Горчаков рекомендовал Александру II придерживаться прежней системы, при которой «первоначальное и среднее образование приобретались на месте, а высшее довершалось в университетах Империи». После вступления страны в полосу политической нестабильности комиссия под руководством С. Г. Строганова специально озаботилась вопросом о пребывании поляков в Петербургском, Московском и Киевском университетах. Признавая нежелательность скопления польской молодежи в русских городах, она отклонила предложение генерал–губернатора И. И.Васильчикова ввести ограничения по приему и делала ставкз' на открытие высших учебных заведений в Царстве Польском и Северо — Западном крае. Обсуждалось, в частности, «учреждение университета в Вильне для отвлечения собственно польских студентов от наших университетов». «Общая мера, основанная на одном происхождении лиц и на общем подозрении, была бы весьма несправедливою», — гласило высочайше одобренное заключение комиссии 58.
Шаткость расчетов на «перевоспитание» польских студентов русской средой становилась все очевиднее. «Студенты из поляков, — считал Н. А. Милютин, — живя постоянно в замкнутых кружках, нисколько не выходили из своей национальной исключительности, а скорее в ней утверждались еще более, и вместе с тем имели большею частию вредное влияние на своих русских товарищей. Посему должно, кажется, признать более желательным, чтобы поляки учились в польских учебных заведениях, нежели чтобы они наполняли собою русские»59. Обнаружились и другие отрицательные последствия прежнего курса. Из-з& недостатка образованных людей в виленском генерал–губернаторстве возникли трудности в замещении административных должностей 60. Опыт подтверждал, что «ползпросвещение составляет самую восприимчивую почву для революционных стремлений». Сформировавшаяся после восстания генерация оказалась «невежественнее прежнего поколения и в то же время гораздо хуже его в политическом отношении»61.
В 1864 г. при рассмотрении в Западном комитете предложения о введении в учебных заведениях 10-процентной польской нормы среди его членов обнаружились разногласия. Четверо, включая инициатора обсуждения М. Н.Муравьева, выступили в поддержку этой меры, семеро высказались против, причем персональный состав каждой из образовавшихся группировок не вполне соответствовал традиционной расстановке сил в высшей бюрократии по польскому вопросу. Один из аргументов большинства заключался в том, что «нет… надобности установлять одинаковое… мерило для всех без различия учебных заведений, так как в некоторых из них начальство может без затруднения даже и вовсе не допускать польских воспитанников, тогда как в других доступ, по необходимости, должен быть несколько более свободен». В дискуссии упоминался опыт «прежнего времени», когда в ряде закрытых заведений польская квота ограничивалась одной третью учащихся 62. В том же 1864 г. Министерство народного просвещения ввело процентные нормы, регулирующие численность студентов–поляков в университетах. Для университета св. Владимира она составила 20 %, для остальных университетов Империи 10 % 63. Действие numerus clausus влекло за собой заметное уменьшение для польской молодежи возможности получения университетского образования в таких крупнейших центрах, как Петербург, Москва и Киев. Потребности ее лишь отчасти могли удовлетворить открытая в 1862 г. Главная школа, а позднее созданный на ее основе Варшавский университет.
Однако, помимо приверженцев «сегрегации» в сфере образования, в правительственных кругах подавали голос сторонники совместного обучения. Эта дилемма вставала и в местах ссылки поляков, о чем свидетельствует обмен мнениями между оренбургским генерал–губернатором Н. А. Крыжановским и министром внутренних дел А. Е.Тимашевым в 1869–1870 гг. Крыжановский был полон решимости не допускать на общих основаниях в учебные заведения детей польских ссыльных, «так как они под влиянием своих родителей и родственников неминуемо будут проводит вредные идеи между русским юношеством». Министр полагал иначе. «Сообщество русских детей, наблюдение и руководство русских наставников в заведениях, — писал он, — должно иметь благотворное влияние на польское юношество в смысле обрусения его». Обиженный, но не переубежденный генерал–губернатор отвечал достаточно резко, давая, между прочим, понять, что Петербург не осознает масштабов польского присутствия в Оренбургском крае 64.
