— Вот именно.

— Да и не похож он на бабника…

— А кто похож? — улыбнулся Игорь.

— Тоже — черт знает. Вот ты сам посуди, раз к нему столько женщин бегает, значит, он бабник?

— Ну так получается.

— Так получается. А если он бабник, то почему же ко мне не приставал? Разговаривал, как будто я его за нос укусить хочу.

— Ну-у, может, у него нет вкуса, — тонко польстил Игорь.

— Нет вкуса… — Клава задумалась. — Блондинки, брюнетки, серо-буро-малиновые в крапинку… Что же у него за вкус такой? Может, он их по машине подбирает? По красной «девятке»?

— И чтоб ругаться умели.

— В смысле? — не поняла Клава.

— Ну они же все по-одинаковому ругались. И голос у них одинаковый. Помните, бабки говорили?

— Да-да-да, помню! — воскликнула Клава.

— Ну и что это все значит?

— Что это все значит? А то, что ты сейчас посиди тихонько минут пять, а потом я тебе скажу. Или, если хочешь, можешь вообще домой идти. Утро вечера мудренее.

— Да нет, я посижу. — Игорь затаил дыхание. Он ждал чуда.

А никакого чуда не ожидалось. Что делать, Клава просто не знала. Ей это новое дело не просто досаждало, оно ее жутко раздражало, даже бесило. Ну что это такое, в конце концов?! Ну ладно, поручили следовательнице прокуратуры искать собаку. Но вокруг этого еще и какие-то странные тайны мадридского двора. Самохин объяснять ничего не захотел, Черепец что-то скрывает, да и вообще он какой-то странный. Бабки какую-то ерунду плетут. Из всех фактов за сегодняшний день — только какая-то красная машина и голос. И то — один на всех многочисленных девиц. Ну еще коврик. Кстати, попросить Игоря отдать его на экспертизу, что ли?

Мотивы, мотивы, вот что самое главное. Мало того что тут никаких мотивов нет, но все это и преступлением-то назвать можно только с большой натяжкой.

— А знаешь что, — вдруг сказала она — так неожиданно, что Игорь, который только Клавдиного слова и ждал, все равно вздрогнул, — сколько у нас в городе театров?

— Не знаю, а зачем вам театры? — Игорь удивленно смотрел на начальницу.

— Да, ты прав, театры тут не нужны. Киностудии или салоны красоты…

Игорь решительно ничего не понимал.

— Вот что, узнай, сколько в Москве салонов красоты. Дорогих, хороших салонов, — произнесла она задумчиво.

— Зачем?

— Постой, не сбивай, — Клава замахала руками. — Так, и потом узнай, у скольких парикмахерш, да, скорее всего парикмахерш, ну черт с ним, заодно и массажисток, хотя это вряд ли, есть красные «девятки». Им должно быть лет тридцать или что-то около того.

— Кому, «девяткам»? — Игорь наморщил лоб, стараясь влезть в мысли Клавдии Васильевны.

— Нет, женщинам, — Клава посмотрела на него и улыбнулась. — Не старайся, все равно не поймешь. Я и сама пока не понимаю, только догадываюсь.

— О чем? — Игорь начал нервничать. Неприятно чувствовать себя идиотом.

— Это может быть одна и та же женщина. Голос один, выражения одни, машина одна. Волосы можно перекрасить, прическу поменять. Но так часто этого себе позволить не может ни одна женщина, если только она сама этим не занимается. Понял?

— Теперь понял, — разочарованно вздохнул Игорь. Чуда не произошло. — Можно, конечно, попробовать, но мне кажется, что это глухой номер. Мало ли женщин могут иметь одинаковые тачки и одинаковый голос. Потом, по поводу голоса — это бабки надвое сказали. Ведь они слышали через стены.

— Ну, не знаю, не знаю. — Клавдия встала и начала складывать документы в папку. — Мне просто так кажется.

— Кажется? — Игорь попытался скрыть ухмылку.

— Именно. И не смейся. Слышал о таком понятии — женская интуиция?

Оптовый рынок кишмя кишел.

Клавдия с трудом протискивалась сквозь галдящую толпу и на ходу изучала ценники. При этом еще надо было запомнить, в каком киоске или контейнере встретился товар подешевле.

С некоторых пор это занятие стало для Клавдии своеобразной тренировкой памяти. Цифры выстраивались в голове в столбцы, самое главное — вовремя выудить нужную информацию.

К примеру, самые дешевые сосиски из курицы нынче продавали в ларьке номер 1650, а сметану — в угловом, номер 2407.

Это означало, что всего лишь одной ходкой по рынку Клавдия сэкономила себе на теплые импортные колготки.

— Пропустите девушку-инвалида! — гаркнули сзади, и Клава едва успела отскочить в сторону.

Мимо нее промчалась груженная всяческой снедью тележка, причем снеди было — в человеческий рост; толкала же тележку пухленькая старушонка с кудерьками и выдающейся вперед вставной челюстью.

— Пустите девушку-инвалида, кому говорят! — вновь выпалила она, блеснув металлическими зубами, и исчезла в людском водовороте.

Отовсюду струился запах пережаренных шашлыков и масла. Над палатками вдруг разом вспыхнули огни, сумерки разрезал острый электрический свет, и рынок, словно пробудившееся существо, забурлил пуще прежнего.

Пристроившись в небольшую очередь за голландскими куриными окорочками, Клавдия от нечего делать наблюдала за снующими покупателями.

Забавное это было зрелище, если честно. На лицах отпечатался единый общий восторг, и имя этому восторгу было: «Э-эх, сэкономим!»

— …А я вам говорю: это лед! — услыхала Клавдия упрямый голос.

У прилавка с окорочками стоял крепенький дедок в линялой шляпе, и на лице его было написано злое неудовольствие и отчаянная решимость идти до конца во что бы то ни стало.

— А я говорю: заморозка! — отвечала продавщица, прищурив левый глаз.

— А вы пощупайте! — настаивал дедок.

— Я тут вам не щупать поставлена, а торговать товаром, — огрызнулась продавщица.

— Товар у вас, между прочим, дрянненький, — не унимался дедок.

— Не нравится — не берите!

— А я хочу!

У продавщицы выразительно сузились губы, и было видно, что лишь присутствие изрядного числа покупателей мешает ей высказаться по существу.

— Слушай, дед, — сказала она ласково, — шуруй-ка ты отсюда… подобру-поздорову!

— Она мне угрожает! — догадался дедок, и сморщенное личико его озарилось счастливой улыбкой. — Граждане, прислушайтесь: она мне угрожает! Слыхали?! При коммунистах — обижали, при демократах — обижают… где ж правду искать человеку?!..

— А в чем, собственно, дело? — спросила Клавдия, протискиваясь вперед. Вокруг уже галдели, обсуждая происходящее и разделяясь на два непримиримых лагеря.

— В магазинах обвешивают, на рынок придешь — и тут то же самое! — голосила дамочка в легкомысленной шляпке с фиалкой из голубенькой материи.

— Да он же к ней приставал, разве вы не видели? — не соглашался мрачного вида тип с горящими глазами.

— Я закрываюсь! — вдруг озарило продавщицу. — Расступитесь, я закрываюсь!!!

Вдохновленная идеей о столь иезуитской мести, она принялась швырять гири в ящик.

Все на мгновение онемели, а затем завопили с тройной силой. Сторонники продавщицы обвиняли защитников старика, а сам дедок тем временем мертвой хваткой вцепился в обледенелые окорочка и молча сопротивлялся, покуда продавщица пыталась вырвать товар из его сухощавых рук.

— Я тебе покажу — лед! — злорадно приговаривала продавщица, по одной отколупывая синеватые куриные ляжки и отправляя их обратно в корзину. — Ты у меня еще попляшешь!..

— Послушайте, — сказала Клавдия, словно и не заметив закипания страстей, — это не вы на прошлой неделе на этом же самом месте индюшатиной торговали?

— А если и я, то что? — выпалила продавщица. — Купленный товар обратно не принимается!

— Замечательная была индюшатина! — сообщила Клавдия. — Я теперь только у вас индюшатину покупать буду. А окорочка чьи, голландские?

— Ну, — неопределенно откликнулась продавщица, заинтригованная поведением покупательницы.

— Хорошие окорочка, — оценила Клавдия, и дедок, вырвав из рук опешившей торговки добычу, принялся запихивать ее в сумку. — Из таких окорочков отличный плов бы получился.