— На сегодня торговля окончена! — отрезала продавщица.

— Да? — соболезнующе произнесла Дежкина. — И куда ж вы теперь, с эдакими-то коробками?..

Она кивнула в сторону нераспроданного товара.

— А что?

— Я думаю, мы бы смогли разобрать все в два счета. И вам удобно, и нам выгодно. Вот я б, например, килограмма два-три взяла. Семья большая, и всех накормить надо…

— Куда это вы без очереди?! — взвизгнула очкастая девица с иссохшим лицом, по всему видно, студентка. — Мне тоже три кило нужно, а я перед вами стояла!..

Тут все загалдели, выстраиваясь в прежнюю очередь, и продавщица, не успев толком осознать, что произошло, уже швыряла на весы обледенелые куриные ноги, высчитывала сдачу и кричала: «Следующий!»

— Правильно вы с ней, — заговорщицки шепнул дедок, протискиваясь мимо Клавдии и прижимая к груди, как самое ценное, кулек с покупкой, — с ними со всеми так и надо, с торгашами. Я сам тридцать лет в торговле работал, я их как облупленных знаю!..

И, гордый собою, он прошествовал к выходу.

Час спустя, обвешанная авоськами и полиэтиленовыми пакетами с по-пляжному обнаженными грудастыми девицами, Клавдия входила в подъезд своего дома. Как заслуженная награда за урегулированный рыночный конфликт, из тяжеленной сумки стыдливо выглядывали синюшные голландские окорочка.

— Вечер добрый, Клавочка, — приветствовала ее бабулька с балкона второго этажа, имени которой никто не знал, но зато она знала не только всех, но и про всех. — А твои уже все дома. Леночка минут двадцать как пришла, ее до угла кавалер провожал. Симпатичный, но с сигаретой. Зачем молодежь курит, а?..

Клавдия кивнула и поспешно юркнула в дверь. Заговаривать с бабулькой было делом чреватым.

— А, это ты, мать? — полувопросительно-полуутвердительно произнес Федор Иванович, взглянув на жену поверх очков. — Нет, ты подумай, что на белом свете творится!..

Федор Иванович восседал на кухне в своей привычной позе — нога на ногу, спиной опершись о подоконник, и занимался не менее привычным делом: изучал прессу.

Кто-то может решить, что изучать прессу было для Федора Ивановича чем-то вроде хобби. Ничего похожего. С некоторых пор изучение прессы составляло цель и смысл жизни мужа Клавдии Васильевны.

Когда за Федором Ивановичем, слесарем-инструментальщиком высшего разряда, всю сознательную жизнь оттрубившим на родном предприятии, вдруг нежданно-негаданно захлопнулись двери завода и, едва разменяв полтинник, то есть — в самом что ни на есть цветущем мужском возрасте, он оказался человеком без определенного рода занятий, «не пришей кобыле хвост», как однажды он сам в сердцах сказал о себе, Федор Иванович выбрал радикальное средство для обоснования своего нынешнего существования: он начал читать газеты.

Ежеутренне Федор Иванович направлялся к ближнему киоску «Печать». Сухонький киоскер, уже знавший его в лицо и по имени, ни о чем не спрашивая, выдавал Федору Ивановичу его любимые газеты.

Вооружившись очками — да-да, с некоторых пор зрение Федора Ивановича оставляло желать лучшего, и Клавдия заставила-таки мужа приобрести «стариковские», как сам он ворчал, очки, — так вот, вооружившись очками и наточенным карандашом, Дежкин впивался взглядом в газетную страницу, вскрикивал, хлопал себя ладонями по коленям, причмокивал губами в знак крайнего осуждения, а когда становилось совсем уж невмоготу, вскакивал со скрипящего табурета и кругами ходил по кухне, дожидаясь, пока закипит чайник и можно будет хлебнуть приятно-обжигающего и успокаивающего чайку с мятой.

Наблюдая за мужем вечерами, Клавдия тихо вздыхала. Всю жизнь она пыталась противостоять собственной обыкновенности и бабьей заурядности; она ведь и в следователи подалась для того, чтобы изменить предначертанную скучную судьбу, чтобы разомкнуть этот порочный круг: готовка, стирка, пеленки, муж, уткнувшийся в газету. Однако все сложилось именно так, как не желалось.

Федор Иванович потер лысеющую макушку и с видимой неохотой отложил газету в сторону.

— Как дела? — спросила Клавдия.

— Дерьмократы наступают, — сообщил муж. — Но и коммуняки, не будь дурак, не сдаются. — Он с интересом заглянул в набитую до отказа авоську, которую Клавдия плюхнула на стол. — О, — обрадовался Федор Иванович, увидав мокрые пакеты с обезжиренным творогом, — кажись, на ужин варенички будут!..

— Если поможешь тесто раскатать, — охладила его аппетит Клавдия. — Слушай, что там с Ленкой происходит — ухажер у нее, что ли, завелся?

— У кого? — удивился Федор Иванович.

— У дочери твоей.

— Разве?

Клавдия со вздохом опустилась на табурет.

— Горе вы мое. Весь день крутишься как белка в колесе, домой придешь — никто ничего не знает, только от соседей новости про собственную семью и узнаешь…

— Ленка! — крикнул Федор Иванович, сурово насупив брови. — Ну-ка, сюда иди!..

— Ладно, Федя, не надо, — только и успела сказать Клавдия, но муж отмахнулся и упер руки в колени.

Клава отлично разбиралась в позах Федора Ивановича. К примеру, если он читал газету, подавшись вперед и ссутулив спину, можно было безошибочно сказать, что газета эта называется «Правда». Для демократической прессы была уготована другая поза — вразвалочку, донельзя снисходительная. Если Федор Иванович злился, он начинал мелкими движениями пальцев пощипывать виски, время от времени выдирая слабенький волос. Откинутая назад голова и блуждающий по потолку взгляд означали: оставьте меня в покое, как мне все надоело.

Ну и так далее.

Нынешняя же поза на изготовку объяснялась просто: сейчас вы у меня все попляшете!..

Клавдия вздохнула и принялась разгружать авоську.

— Привет, ма, — услыхала она за спиной голос дочери.

Лене не так давно исполнилось тринадцать. Возраст барышни, намекающим тоном говорили соседки.

Из маленькой белобрысой куклы, смышленой и обаятельной, наделенной обезоруживающе открытой улыбкой и длиннющими черными ресницами, Лена за какие-то полтора года превратилась в долговязого подростка с длинным лицом, мальчишечьи худыми плечами и желчной ухмылкой бледных губ. Бедра у девочки оставались узкими, а вот грудь быстро развилась, и такое странное сочетание вызывало в душе Клавдии ей самой непонятный страх. Была в этом какая-то несоразмерность, бестактность юности.

Дочь становилась взрослой. Странное дело, с Максимом все было иначе, и его взросление только радовало Клавдию. В свои двадцать он ей нравился куда больше, чем, скажем, в шестнадцать, и кадык на горле не торчал столь беззащитно-некрасиво.

...Лена тоже вполне успела изучить Федора Ивановича. Подбоченясь, она замерла в дверном проеме, предчувствуя бурю и готовясь к немедленному отражению атаки.

— Ты долго над отцом измываться будешь? — не мудрствуя лукаво, поинтересовался Федор Иванович.

— А что? — Вид у Лены стал демонстративно вызывающим.

— Почему ничего не рассказала?

Дочь пожала плечами.

— Подумаешь, пару схлопотала!.. Тоже мне, трагедия.

— Что-о?! — изумился Федор Иванович, и лицо его пошло бурыми пятнами. — Ты еще и двоечница?..

— А сам как учился? — в свою очередь воскликнула Лена. — Видали мы твой дневник!

— Лена! — встряла Клавдия. — Ты как с отцом разговариваешь?..

— А чего он!.. Тоже мне, золотой медалист!..

Клавдия только покачала головой.

Беда в доме произошла месяц назад, когда в глубине старой антресоли Максим случайно обнаружил школьный дневник родителя. Федор Иванович и сам не догадывался, что где-то хранится столь чудовищный компромат, сбереженный, как видно, его покойной матерью. Ольга Григорьевна была женщина сентиментальная, она умудрилась оставить на память детские рисунки, тетрадки и дневник успеваемости любимого Феденьки, ученика седьмого класса «Б». Так много двоек и «неудов» по поведению Федор Иванович не видал с давних лет. Он залился краской — ничуть не менее яркой, чем чернила его классной руководительницы, испещрившей страницы дневника множеством замечаний и обращений к родителям.