— А вот жду, пока ты не соизволишь выйти из кноп- повской роли — отчитывания целый час человека, не давая ему не только вымолвить слова, но даже передохнуть. Велел бы лучше Оксане дать мне чего–нибудь выпить, а то у меня от этого твоего «пустого дела» в глотке пересохло и язык колом стал.

— Да тебя и на самом деле разморило, — заметил Зенин, пристально взглянув на своего друга, который, весь красный и усталый, со сдвинутой на затылок, промокшей от пота жокейкой, сидел бессильным мешком на ближайшем к двери кресле.

— Эй, Оксана! — крикнул он в раскрытую дверь, — принеси–ка из ледника пива. Да ты, может, и голоден? — обратился он к Орловскому.

— Голоден! — огрызнулся последний. — Хорошо вот тебе посылать товарищей по «пустым делам», а самому благодушествовать в гамаке да ругать на чем свет стоит этих же товарищей за медлительность. Нет уж, слуга покорный, теперь тебе пусть помогают посыльные, а по «пустым делам» даже и младших агентов гонять нечего!

— Да ты, я вижу, не на шутку обиделся! Жаль вот, мамы дома нет, а то бы она над тобой, голодным и обиженным мальчиком, целой гаммой сожалений рассыпалась, да обкормила бы до несварения желудка. Ну, гарна дивчина! — обратился он к вошедшей Оксане, — не осталось ли у нас чего–нибудь от обеда?

— А то хиба ни?

— Ну и тащи на стол все, что найдешь без барыни, видишь, Александр Брунович с голоду умирает, с утра не ел.

— А яж таки дывовалась, що пан такий хмурный, а вин голодный. Зараз принесу!

Глубокое молчание воцарилось в комнате, пока Орловский жадно уничтожал все, что неустанно приносила ему Оксана, с удивлением покачивавшая головой, глядя на его небывалый аппетит.

— Ух! — раздалось, наконец, удовлетворенное восклицание насытившегося человека, и с блаженной улыбкой Орловский откинулся на спинку стула, теперь только заметив, что он сидит в своей промокшей жокейке.

— Что за свинья бывает голодный человек, — засмеялся он добродушно. — Что бы подумала обо мне добрейшая Марта Ольгердовна?

Злополучная жокейка полетела в переднюю, где на лету была поймана Оксаной и водворена на вешалку.

— Теперь я к твоим услугам, пойдем в беседку, там говорить удобнее, только, на этот раз я займу твое место в гамаке.

Через минуту, закурив сигару, он и на самом деле вытянулся в гамаке с видом человека, заслужившего основательный отдых.

— Ну? — нетерпеливо бросил Зенин.

— Эк ты разнукался сегодня, понравилось тебе это глупое восклицание. Что же тебе, собственно, интересно знать?

— Не дури, Александр, нам не до шуток, знаешь сам, как для нас важно скорее произвести обыск, причем прежде на той квартире, где его в данный момент нет, а потом неожиданно нагрянуть и к нему. И так уж, вероятно, Кнопп удивлена, что я до сих пор не явился с указанием точных адресов обеих квартир, чтобы получить предписание на производство обыска.

— Успокойся, мой друг, никакого обыска не будет, так как производить его не у кого и негде.

— Как так? Прайс…

— Фюй–ть… испарился.

— Когда и куда?

— Вероятно, в преисподнюю, так как для небес, по- моему, не годится.

— Еще раз напоминаю–не время шутить!

— Да я не шучу. Неужели же ты на самом деле подумал, что я способен целый день потратить на такую пустую штуку, как справка в адресном столе и проверка, в которой именно квартире он в настоящее время обретается?

— И что же?

— И узнал, что он обретается и обретался в воздухе, так как никогда в Москве и ее окрестностях прописан не был.

— А дача?

— Что, батенька, дача? Слава Богу, что мы с официальным обыском туда не явились и что о нашем приключении ни одна живая душа не знает. Дача эта нежилая.

— Как так? А разве Прайс там…

— Никогда не жил! Я хозяина дачи разыскал и узнал, что еще ранней весной у него был господин, назвавшийся Прайсом, и снял эту дачу, заплатив за все лето, в чем он ему и расписку выдал, а потом так и не явился, а ключ от дачи и по сие время у хозяина находится.

— Ты в эту дачу, надеюсь, заглянул?

— Угадал. Обстановка все та же, какую я через окно видел, когда ты ее фонарем освещал, — но…

— Что но?

— На пыльном полу ни признака следов нет, и не только той женской ножки, которую ты тогда обнаружил, но даже и твоих собственных.

— Вот так штука! А наводил ты справки у кого–либо из его знакомых?

— Был чуть ли не у десятка уважаемых граждан, которые принимали его у себя, и все, точно сговорившись, дают один ответ: да, он у меня бывал, но положительно не помню, где и когда я его к себе пригласил и как–то даже не возникал вопрос об отдаче ему визита. Бывал человек у многих, а почему и для чего, никто не знает, да и только!

В глубокой задумчивости ходил Зенин по аллее. Никак не может разобраться в сообщениях Орловского, а знает его слишком хорошо, чтобы предположить какое–нибудь упущение. А тут ведь Кнопп ждет и, как ни вертись, а являться к нему нужно.

— Едем, Александр, довольно отдыхать!

Против всякого ожидания Кнопп встретил и выслушал их довольно спокойно. Проживание без прописки до уголовного розыска не касается, поговорить же с кем следует о таком нежелательном явлении он взял на себя. Зенина же напутствовал следующими словами:

— Поезжайте немедленно и, во что бы то ни стало, разыщите брата Аннушки, а я здесь, прежде всего, постараюсь спасти невинного Брандта и, авось, попутно удастся осветить это роковое дело.

Похвалил Кнопп также Орловского за осторожное наведение справок:

— Не хватало еще, чтобы и этот «человек воздуха» попал в печать. Довольно уж и без того на нас собак вешают, — были его заключительные слова.

В ту же ночь экспресс увозил Зенина на юг. Расположившись в удобном спальном вагоне, он долго не мог уснуть. В монотонном стуке колес слышалось ему насмешливое:

— Сорвалось… Сорвалось… Сорвалось…

Длинная, широкая, обсаженная по бокам деревьями, бесконечная дорога, так называемый «большак».

Много по ней ездит всякого народа и на лошадях, и на волах, но еще больше в летнюю пору ходит пешком.

Идут такие пешеходы с котомками за плечами, медленным усталым шагом, редко в одиночку, а большею частью группами.

Это богомольцы.

Чем ближе к Киеву, тем, кажется, их все больше и больше.

Да и диво ли? Ведь со всех концов необъятной матушки- России они собираются.

Идут сюда просто угодникам святым поклониться, идут и по обету, а больше всего со скрытым покаянием, с тоской безысходной на душе.

По одному из таких «большаков» идут две богомолки — старуха и молодая бабенка.

Еле–еле. Молодая–то, видать, больше старой притомилась.

— Сядем, бабушка, силушки нет идти.

— Смотри, глупенькая, сядешь — трудно вставать будет. Это уж я опыту знаю.

— Притомилась уж очень, не могу больше, да и глазынь- ки болят. С Костромской губернии я; у нас все больше леса, летом прохлада–благодать. А здесь, кабы не деревья при дороге, пропасть можно. Глядеть больно: все–то поля да степи, степи без конца.

Остановилась бабенка, прикрыла рукой глаза от солнца и с тоской посмотрела в одну и другую сторону…

Вот уж поистине:

Нивы, покосы да ширь поднебесная,

Солнце нещадно палит.

Да уж, палит. Непривычному человеку и не выдержать.

— Бабушка, как это здесь народ–то живет?

— Так и живет, да еще и Бога благодарит, глупая. Сколько мы сел да деревень прошли, видела ли ты грязь да бедность непокрытую? Хорошо живут; хатки все белые, при них для прохлады садочки вишневые разведены, а народ все рослый, здоровый.

— Угрюмый он, бабушка. Точно солнце у него всю душу иссушило. У нас ласковей, проще.

— А ты полно–ка Бога гневить. Ишь ведь — всем недовольна. Если уж отдохнуть хочешь, так сядем вот под ту грушу, помолясь, и подкрепимся чем Бог послал.

Сели. Вынули хлеб из котомок. В жестяных чайниках за плечами вода. Размочили хлебец, поели, водой запили. А вода теплая — нагрелась от солнца — невкусная.