Итак — завтра она уезжает. Последняя суета в доме, речи, пожелания, цветы на вокзале и… прощай, прости надолго Борина могилка.

Остается няня. Она будет у него ежедневно, не погаснет лампада в его часовенке, не умолкнут и рыдания, но уже не мать обхватит руками мраморный крест и забьется у ног распятого Спасителя с грешным вопросом: за что? за что?

Тихо, покорно станет на колени старушка–няня и польется ее бесхитростная молитва к Тому, который сказал: «Придите ко мне все труждающиеся, и Аз упокою вы».

«А я разве мало страдала и билась у Его ног? Где же покой? Где Твое обещание?»

Из истерзанной груди вырывается горький смех:

— Нет у меня ни веры, ни смирения, как нет у Тебя справедливости и милосердия! Для чего отнял Борю? Для чего нужно было послать такую страдальческую смерть этому ангелу на земле? Для чего?… За что?… Кому это нужно?!

Повернулась лицом в угол комнаты, где тихо теплилась лампада у образа Божьей Матери — всех скорбящих радости.

Это нянина рука оправляет перед ней лампаду, неугасимую со дня смерти Бори.

Кротко смотрит Святая Мать на грешную страдалицу.

— Ведь у нее, как у меня, разрывалось сердце на страшной Голгофе, и Она судорожными руками обнимала крест, на котором страдал Ее распятый богочеловек-Сын!.. Но когда с высоты креста раздались слова: «Да будет воля Твоя, Господи!», низко, покорно, до самой земли склонила голову Святая Мать…

— Святая Мать!

Вскочила с постели Надежда Михайловна и забилась в рыданиях, бессильно упав на ковер.

Затихла… Бескровные губы страстно шепчут мольбу: «Помоги, помоги!»

Под колеблющимся светом лампады ожил лик Богоматери, и ласково, кротко смотрят глаза.

Надежда Михайловна встала, зябко закуталась в мягкую фланель капота и без мысли ходит по комнате. Мягкий ковер заглушает и без того неслышные шаги.

Взглянула на дверь с опущенной портьерой: это дверь в Борину комнату. Она обещала мужу не ходить больше туда ночью и, от соблазна, отдала вчера ему ключ.

Завтра, при свете дня, под шум–говор людей, простится она с дорогой комнатой и замкнут ее детку одного надолго, надолго! Няня не пойдет туда плакать о Боре. Она говорит, что нельзя тревожить безгрешную душеньку, что материнский страстный призыв связывает его с землей и не дает улететь на небо.

— Если грешу, — пусть! Но неужто причиняю ему страдания, делаю зло, не отпускаю с земли его душу? Я уеду… уеду!.. но не могу сдержать слова и не увезти ничего из его вещей. Нет… не могу… не могу… Это выше сил! Но что взять?.. Все одинаково дорого.

Остановилась, задумалась.

Исхудавшей рукой провела по лбу, по глазам:

— Решено… Беру с собой костюмчик, в котором его принесли в роковое утро. Но где же он?

Вспомнила: он там, в детской, небрежно брошен на бельевом шкафчике.

Его нужно взять, нужно!..

Но как? Днем — не позволит муж, а ночью? Остался только кружной путь через все комнаты, коридор и комнату Коли, а туда, со смертью Бори, перебралась няня.

Чуток сон у старушки. Вот разве только измучилась с укладкой. Все ведь старается уложить и убрать своими руками, за всем доглядеть. Не доверяет чужим людям. Славная…

— А как хорошо там за дверью! Я там часто и слышала и видела своего мальчика, и не всегда больного, страдающего… Нет…

— Папин бутуз! Мой ненаглядный красавец! Вот и отвык от своего «мне все равно». А как хорошо произносил это его пухленький розовый ротик.

— Боря мой!.. мальчик мой! Боря мой, Боря!..

— Ма–ма…

— Что это? Галлюцинация? бред?

Затихла, чуть дышит. Живут только глаза и слух, напряженный до боли. Нервно колотится сердце…

Гулко–протяжно забили старинные часы в столовой.

Вся встрепенулась… Что это? Похоронный звон?.. Опять по Боре?..

— Боря, Боря мой!

— Ма–ма! — тихий, но ясный призыв из–за двери.

Забыла все — свое решение, обещание, слово.

По залитой лунным светом квартире беззвучно, белой тенью скользит Надежда Михайловна. Неслышно открыла дверь колиной комнаты. Спокойно, крепко спят — мальчик и няня.

Еще несколько шагов, еще одна дверь, и она у Бори.

Темно… Но ничего, она знает здесь каждую пядь.

Глубоко, жадно дышит. Чудится ей, что здесь все пропитано ароматом детского тельца.

Протянула руку, уверенно нащупала костюмчик Бори и с дорогой ношей благополучно вернулась к себе.

Бережно разложила его на одеяле, благоговейно, как перед святыней, опустилась перед ним на колени и покрыла его безумными поцелуями.

Что это за комочек попал ей под руку?

— Мальчик мой, я журила тебя за привычку набивать себе кармашки всякой дрянью. Что же в последний раз соблазнило твои глазки?

Трепещущей рукой вынула кусочек шелковой материи. Встала, развернула его при свете лампадки и…

Резкий крик огласил спящую квартиру.

Когда прибежали в спальню, на ковре лежала бесчувственная Надежда Михайловна.

Сжатые губы хранили открытую тайну, длинные ресницы густой тенью легли на побледневшие щеки, а правая рука крепко держала кусочек пестрой шелковой ткани…

Косые лучи заходящего солнца, прорезываясь через мохнатые ветки сосен, золотят повисшие в воздухе паутинки — эти печальные предвестники осени.

Обманчивая зелень сосен блестит свежестью после недавнего дождя, но уже пожелтела и шуршит под ногами трава, и жалки одиноко разбросанные в ней цветочки.

Не слышно веселого щебетания птиц, и в затихшем лесу только гулко раздается тукание дятла.

Воздух напоен неуловимым запахом осени: пахнет и увядающей травкой, и грибами, и сыростью от застоявшихся луж.

Притих, затаился, нахмурился лес, прислушиваясь к медленной, разрушительной работе осени.

Солнечные блики легли на твердую дорогу, по которой медленно едут двое всадников.

Эти двое — отделившиеся от большого общества дачников Борок, устроивших прощальный пикник перед возвращением в город — были Захаров и его невеста Надежда Андреевна Дурново.

Им во что бы то ни стало захотелось взглянуть на покинутую усадьбу князей Шацких, о которой ходит столько легенд.

— Быть может, новый управляющий покажет нам дом?

— О, нет, Надин, не надейтесь. Дом и парк не в его ведении, их охраняют старый швейцар и его жена, оба нелюдимые и почти невидимые.

— Пусть так, но это не помешает нам полюбоваться видом на усадьбу, открывающимся с опушки леса.

С этими словами молодая девушка, чуть тронув хлыстом свою лошадь, перевела ее на крупную рысь, и через четверть часа с высокого пригорка глазам их открылась грусть навевающая картина.

Свободно, широко раскинулся сад–парк. Пересекая друг друга, бегут и вьются бесчисленные дорожки. Из чащи разросшихся кустарников выглядывают ажурные беседки, длинными гирляндами повис на них плющ. В искусственных причудливых скалах притаились гроты с разбитыми статуями у входов. Одичавшие, сплетшиеся между собою, кусты роз ревниво закрыли дверь павильона, где так загадочно умерла красавица–княгиня. Покосились подгнившие скамейки, разрослись–разползлись сорные травы. Затянулся плесенью уснувший пруд с перекинутым через него воздушным мостом, и молчит на нем засорившийся фонтан.

Огромный дом хранит свои тайны за наглухо заколоченными окнами и дверьми. Покосились, поросли травой ступеньки террасы с двойными белыми колоннами, буйно разросся обвивающий ее дикий виноград.

За домом, среди столетних дубов–великанов, широкая площадка, на которой виднеется домовая церковь с княжеской усыпальницей под ней.

Много, много поколений древнего рода князей Шацких спят вечным сном за массивной, почерневшей от времени железной дверью.

Потускнели, запылились церковные окна, таинственной жутью веет от огромного замка на двери усыпальницы.

— Владимир, вы ведь бывали у прежнего управляющего, неужели он ничего не говорил вам о последней княгине? Умереть такой молодой и прекрасной! За ней захлопнулась эта тяжелая, страшная дверь, а замок, вероятно, так звонко–торжествующе щелкнул.