— Когда я слушаю музыку, я положительно уношусь с земли на небо. Особенно люблю Рахманинова — это мой любимый композитор. Вы тоже его заслушались?

— Сегодня в программе его нет совершенно. Это увертюра Глинки к «Руслану и Людмиле».

— Ах, я ошиблась! Они так похожи! Мама, встанем, мне жарко… Дурак и нахал! Какой же офицер позволил бы себе сказать барышне подобную грубость!

По кругу носится Волжина.

— А знаете, душечка, — наклонилась она к одной из разряженных дам, — Зенин ходит по всем домам и показывает платок, которым убийца вытирал свои руки, а потом в нем же уносил драгоценности.

— Что вы, с чего он взял, что это именно тот же платок?

— Я подробностей еще не успела расспросить, завтра узнаю.

Эта уже передает следующей:

— А знаете, Марья Петровна, Зенин нашел–таки следы убийцы. Удивительно способный молодой человек.

Марья Петровна передает Александре Ивановне:

— Зенин проследил убийцу, — он уже арестован.

— Что вы? вот интересно!

— Нужно узнать от Плевина, когда разбор дела. Я так люблю уголовные процессы.

— А Брандт? Неужели его выпустили?

— С какой стати! Хотя… сообщенные мне сведения касались только поимки убийцы.

Прерывая разговор, Марья Петровна поспешила занять свое место перед эстрадой.

— Ах, Боже мой, что она сказала? Марья Петровна! Ушла, несносная! Кажется, она сказала про Брандта, что он скончался? Ну да, конечно, я ясно слышала. Вот интерес

ное сообщение. Николай Николаевич, здравствуйте. Хотите, сообщу вам поразительную новость?

— Пожалуйста.

— Зенин поймал убийцу.

— Слава Богу! Все убеждены были в невиновности Брандта. По одному подозрению и вдруг томить человека.

— О, Брандту уж все равно: он умер.

— Когда, кто вам сказал?

— Слух идет, кажется, от Плевина.

— Тогда это источник очень серьезный. Жаль Брандта, а еще больше его больную старушку–мать.

В глубокой задумчивости пошел Николай Николаевич к трамвайной станции, где еле втиснулся в вагон, переполненный возвращающейся публикой, и случайно оказался рядом с корреспондентом очень распространенной утренней газеты.

— Что вы такой сумрачный, Николай Николаевич? Или вам чересчур бока намяли? — улыбнулся корреспондент.

— Какие там бока — не до них. Перед глазами так и стоить несчастная Марья Николаевна Свирская.

— А что? — насторожился корреспондент. — Нашли неопровержимые улики против ее сына?

— Хуже, батюшка: Брандт предстал перед Судьей, который видит сердца и не нуждается в уликах.

— Это слух на кругу?

— Нет, источник этого известия — Плевин.

— Ого!

— Ах, какое несчастье! Процесс потерял весь свой интерес, — раздался возглас молоденькой дамы.

— Почему? — удивился Николай Николаевич.

— Помилуйте, да ведь Брандт, говорят, беллетрист и красавец и вдруг на его месте окажется только какой–то предполагаемый мужик. Фи!..

Обрадованный приобретенными столь неожиданно сенсационными новостями, корреспондент выпрыгнул при первой остановке трамвая.

— Ну, денек! Взбесился окончательно наш немец!

Так непочтительно называли, за глаза, начальника сыскного розыска — Рудольфа Антоновича Кноппа — его подчиненные.

— Совершенно загонял дежурного. Через каждые десять минуть звонит и спрашивает Зенина, а в промежутках разносит направо и налево всех служащих.

— Все ему скверно, ничем не угодишь сегодня!

— И где только черти носят этого Зенина? Три недели глаз не кажет, — переговаривались служащие.

— А ведь это немец наш все из–за убийства полковника рвет и мечет. Вот уж дьявольское дельце–то! Газеты разносят нас за бездеятельность, по городу нелепейшие слухи кто- то распускает, источника сплетен доискаться не могут, а тут еще карикатуры в юмористическом журнале помещают да нашему чертушке вырезки присылают.

— Карикатуры на немца?

— Нет, нарисовали покойника, которому собака глотку перегрызла, собака с окровавленной мордой бежит, а за ней дюжина наших агентов, с Зениным во главе, гонятся и поймать не могут.

— Эх, провалиться! Опять звонит…

— Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его, — сказал дежурный, трусцой направляясь в кабинет Кноппа.

— Петров, скорей, зовет! — как бомба вылетел он обратно в канцелярию.

— Отрядить полдюжины агентов и к вечеру разыскать мне Зенина живым или мертвым, — гремел через минуту начальнический голос.

Петров возвратился красный, как из бани.

— Кто из агентов имеется налицо — собрать их ко мне немедленно! — отдал он распоряжение.

— Ура! ура! — через минуту распахнул дверь дежурный.

— Шш–шш–шш! Опомнись! Уймись! Услышит — загрызет, — зашикали на него со всех сторон.

— Не загрызет! Там, в раздевальне…

— Кто?

— Зенин.

У всех вырвался вздох облегчения.

Через минуту появился и виновник всех бед.

— Где пропадал? С какими новостями? Напал на след? — посыпались со всех сторон вопросы.

— Постойте, не сразу все, — отмахивался от товарищей Зенин. — Иванов, доложи, голубчик.

— Это с нашим превеликим удовольствием.

Иванов смело постучал в дверь кабинета.

— Кто там?

— Это я-с, ваше высокородие, — открыл дверь Иванов.

— Ах, вы-с?! — не дал ему произнести слова Кнопп. — Вижу-с! Изволили забыть, что никто не смеет появляться без зова у меня в кабинете? Вот я вам это напомню и дам всем хороший урок: в двадцать четыре часа чтобы не было вас на службе!

— Я… виноват… — заикался побелевший Иванов, — Зе- нин пришел!

— Так чего ж вы молчали? Язык проглотили? Немедленно позвать его сюда!

— Честь имею явиться, — с военной выправкой вытянулся у дверей Зенин.

— Идите ближе, садитесь. Почему не давали о себе знать? Где Орловский? Напали на след убийцы? — забросал вопросами Кнопп. — А пока не хотите ли полюбоваться на свой портрет? — подсунул к самому носу Зенина карикатуру. — Не находите себя похожим? — насмешливо улыбнулся все еще раздраженный Кнопп.

— Ничего, похож, — спокойно сказал Зенин. — Только я бы себя изобразил не за собакой гоняющимся, а по–собачьи высунувши язык по Москве бегающим. Вернее было бы.

Кнопп внимательно посмотрел на агента.

— А и в самом деле, вы очень исхудали и осунулись, Зе- нин, — перешел он на отеческий мягкий тон. — Расскажите, удалось ли схватить хоть кончик нити?

— Самый крошечный, господин начальник.

— Бросьте величание и переходите к делу.

— Нашлась великолепная японская шаль с большим оторванным углом, а в доме убитого, как вы знаете, масса подобных вещей, вывезенных им с последней войны. Комнаты жены и дочери буквально завешаны ими.

— Признал ее кто–нибудь? Кому показывали?

— Показывал всем, кто только бывал в доме убитых, но признать с уверенностью никто не решается. Если бы нашелся этот кусок, о котором упорно говорит Коля, и подошел к шали, — это была бы бесспорная улика, но он исчез бесследно.

— Как же Коля описывает этот кусок?

— Говорит, что пестрый, а какой именно — не знает. Коля уверяет, что ни он, ни брат его не брали.

— Как попала в ваши руки эта шаль?

— Благодаря нашему частому помощнику — слепому случаю. На храмовом празднике в селе Озерках она была одета на голове маленькой девочки. Расхваливая ее платок, я попросил показать мне его рисунок и увидал громадную ситцевую заплату на одном из углов. На мой вопрос, от кого она ее приобрела, девочка спокойно ответила, что ее брат, гуляя с товарищами по лесу, нашел ее в кустах. У них была даже ссора, кому она принадлежит, но потом признали, что Вася увидал и поднял ее первый. За щедрые гостинцы мальчуганы сводили нас с Орловским на место находки. Это приблизительно верстах в пяти–шести от Борок. Времени после находки прошло много, так что следов там никаких не оказалось.

Я явился с донесением и возвращаюсь обратно. Не найдем ли кого–нибудь, кто видал эту шаль раньше, чем она была брошена?