Вся эта компания уютно уселась в большом кабинете хозяина, сгруппировавшись у ярко пылавшего камина. Один Прайс уселся в темном углу за книжным шкафом.

Разговор сначала вертелся на новинках театра, на чудачествах модного тенора, а потом незаметно перешел на загадочное убийство полковника Ромова.

Надежда Михайловна встала и вышла из комнаты.

— Ваша жена, Иван Афанасьевич, все еще не может слышать об этом деле? — спросил Зорин у хозяина.

— О, да, еще больше, чем прежде. Вы представить не можете, как мне больно ее предубеждение против несчастного Брандта, невиновность которого я чувствую и так хочу доказать и, простите, Николай Николаевич, но я верю глубоко, что она будет доказана, а все ваши вещественные доказательства разлетятся в прах.

— Ваша уж такая профессия, Иван Афанасьевич, всех защищать и оправдывать, — засмеялся Зорин.

— Самое печальное, — вмешался доктор, желая прекратить могущий возникнуть спор, — это то, что Надежда Михайловна все еще не может примириться со смертью Бори и я серьезно опасаюсь за состояние ее здоровья. Настойчиво советую, увезите ее на юг, на солнышко, к морю; а главное, из этой квартиры, где все ей напоминает роковую страшную утрату.

— В этом–то и горе мое, — тяжело вздохнул Иван Афанасьевич, — что я не могу вырвать ее из детской, от постельки Бори, где она доходит до галлюцинаций и уверяет, что видит и говорить с ним. Вот и сейчас наступает время, когда его обычно укладывали спать, и она, вероятно, опять пойдет в детскую. Она не позволяет ничего трогать в роковой комнате, где скончался наш незабвенный малютка. На окнах спущенные шторы, в углу наскоро сдвинуты любимые игрушки, ночной столик, полный бутылочек с лекарствами, лампочка, заставленная вышитой ширмочкой, и неубранная кроватка.

Ах, эта кроватка! Вот полусброшенное одеяльце, когда обезумевшая мать выхватила с постели тепленький еще труп Бори. Помятые простыни и подушка, на которых метался страдалец. Я сам, глядя на них, часто начинаю видеть мечущегося малютку с его бездонными синими глазками, из которых глядело безумие. Кажется, все еще звучит в комнате это его почти непрерывное: «Ма–ма–ма, бу–бу–бу…» Есть от чего сойти с ума.

— Э, батенька, да и вам бы проветриться не мешало. Авось солнышко и море, а главное, новые впечатления и другие люди, если не прогонят совершенно, то хоть притупят вашу тоску. Послушайтесь меня, если не как доктора, то как пожившего и повидавшего виды человека.

— Спасибо, Сергей Сергеевич. Ценю в вас доктора, а еще больше искренно преданного нам друга.

— Почему вы видения вашей жены, а отчасти и ваши, приписываете только галлюцинациям? — как–то проскрипел Прайс.

— Фу, какой противный голос, — никак не могу к нему привыкнуть, — нервно вздрогнув, тихо проговорил Захаров.

— Вы, коллега, очень нервны и чутки стали, — не прошло для вас бесследно участие в спиритическом кружке, — прошептал склонившись к нему Иванов.

— А вы опять со своими духами, г. Прайс?

— Неизменно и неустанно, Николай Николаевич.

— А не заняться ли нам страшными воспоминаниями, если они у кого есть? — предложил скептик–следователь.

— Да, да, — подхватил Иванов. — Кстати, сегодня льет дождь и ветер так завывает. Бррр… — не хотел бы я сейчас оказаться в поле, там, верно, зги не видно, а ветер такой, что и в городе с ног валит.

— Самая настоящая погода, а пожалуй, и обстановка, если бы любезный хозяин позволил загасить электричество и остаться при одном мерцающем свете камина.

— Вы изрекли истину, Николай Николаевич, — задумчиво сказал доктор. — Мне невольно вспомнился такой же вечер и ветер и свет камина. Только это было давно.

— Доктор, расскажите, расскажите, — раздались голоса.

— Забавно услышать, доктор, если это что–нибудь потустороннее, да еще при такой подходящей обстановке, да плюс еще эти сказки о явлениях на даче убитого полковника его верного денщика. Вы, конечно, не забыли, что он повесился на чердаке дачи, когда, вернувшись, узнал о трагической смерти всей семьи своего барина.

— Не забыл-с, батюшка, и остаюсь при своем мнении, что его повесили, а не он повесился, хотя меня так блестяще оспаривали двое моих знаменитых коллег, приглашенных проверить мою теорию нахождения узла при самоличном повешении.

— Да, да, узел на сантиметр дальше, чем должен бы быть при «самоличном» прыжке, — засмеялся следователь.

— Смейтесь, батюшка, коли весело, а только правда, как шило из мешка, когда–нибудь да покажется.

Резкий, неприятный смешок раздался из угла Прайса.

— Скрипит человек во всех проявлениях, буквально дергает мне нервы, — снова проговорил Захаров.

— Однако, мы отвлеклись от вашей истории, доктор, поделитесь ею с нами; к нашим просьбам, вероятно присоединится и наш дорогой хозяин, — любезно произнес следователь.

— Просим, доктор, пожалуйста, — раздалось со всех сторон.

Доктор подбросил в камин дров, отчего угасавший было огонь снова ярко вспыхнул, нервно прошелся несколько раз по кабинету и сел почти у самого огня.

— Давно это было, — задумчиво глядя в камин, начал он. — И лысина у меня еще не появлялась, и кости не болели и не нуждались в таком близком соседстве огня, — да и на нервы в то время не мог пожаловаться.

В канун сочельника вызвали меня ехать на вскрытие тела повесившейся женщины, в село Измайловское. Уж больно не хотелось ехать, но следователь, вот такой же молодой и скорый, как Николай Николаевич, тормошит и уговаривает, лучше–де сегодня, чем в самый праздник. Да и ей не висеть же неделю посреди комнаты. Словом, собрались, едем и, по молодости, подсмеиваемся над покойницей: выбрала–де время повеситься.

— Нехорошее время выбрала, барин, — обернулся ко мне возница. — Старики говорят, кто в канун сочельника с собой покончит, — ходить по земле будет и беспременно придется ему осиновый кол в могилу вбивать.

— Вот тебе матушка Русь темная, имей тут с ними дело, — сказал следователь.

— Знамо, темная и есть, что и говорить, а только так старики сказывают, да и упокойница, прости ее Господи, чудной человек была.

— Чем же чудной? — встрепенулся следователь.

— А кто ее знает. Все задумывалась. Побежит бывало на пруд, обхватит рукой иву, склонится над водой и гля- дить, и глядит… и кто ее поймет, что она там видит. А тут еще муженек крутенек да скор на расправу. Не охотой, бают, она за него шла, — жених там у нее остался. Она за сорок слишком верстов брадена, из бедного, слышь, дома. Ну, а он богатей, — сами увидите. Дом большой, железом крытый, при доме бакалея, ну и скотом приторговывает.

— Что же, они между собой, значит, не дружно жили?

— А кто их там ведает, мы этим не займались. Но–но, пе- гаш, вывози, — дом близко. Но, родимый, — остатняя горочка. Вон уж и колокольня видна, — явно уклонился от дальнейшего разговора крестьянин.

Заехали мы на постоялый, разобрались, урядника да понятых прихватили, — идем.

Дом и правда очень большой. Крылечко с улицы, сбоку лавка, окна и ставни с резьбой. Видно, что богатей живет.

На крыльцо выбежал хозяин в пиджаке, — по жилету толстейшая цепь распущена, рубашка с откладным воротником ярким галсгуком повязана, на ногах сапоги хорошие, — совсем деревенский франт. Но только у франта этого глаза все по сторонам бегают. Не люблю я, признаться, таких глаз.

— Где труп? — отрывисто спросил следователь.

— А вот сюда-с извольте пожаловать, в боковушечку, там, значит, и караульщики при ней. Там-с горе мое, — всхлипнул хозяин.

При нашем входе вскочили два мужика. Комната довольно длинная, разделенная от соседней перегородкой, не доходящей до потолка и законченной вверху решеткой. И вот на этой–то решетке висит труп.

— Когда заметили, почему снять не пытались? — спросил следователь.

— Заметила, значит, стряпуха, когда печи в комнатах пришла затапливать. На крик ее я и проснулся. Прибежал, схватился за нее, а она, голубушка, уж окоченевши вся. Я народ взбулгачил, — видим, давно покончилась. Ну, без начальства снимать и не осмелились.