— Юю!.. Где ты?

В стороне ответная рулада. Звонкое, сильное меццо–сопрано. И только этого и ждавший, опрометью понесся навстречу шпиц. В отцветавших каштанах и орешнике неистово, громко будто наперебой трещали цикады.

На низкой октаве влюбленно завопила жаба.

— Устал?

— Да.

— Нельзя так. Посмотри, на что ты похож.

Мягкая, нежная ладонь ласково легла ему на голову.

— У меня душа не на месте. Весь в ожогах. Не дай Бог.

— Кончаю… Еще немного. Сегодня последний опыт.

Долго целовал ее руку. Сел рядом, обнял ее стань.

Солнце, прощаясь, из–за разгоревшегося облака обливало обоих и черный кипарис над ними и букет пышных роз на столе последним, багровым, медленно блекнувшим светом. В аллее впереди под вековыми буками уже густилась синяя тень и в ней вспыхивал и гас огонек сигары.

— Папа… Папочка!..

Белый клубок бежал оттуда…

Швырнулся ему в колени, зажал ими себе голову, отталкивая каблуками приставшего к нему шпица…

Огонек сигары все ближе. Тонкий силуэт выступил на свет. Студент, увидев Юлию Александровну, швырнул окурок в кусты.

— Правда, папочка: земля слепая и смотрит на небо цветами? Цветы ее глаза?

— Это тебе Петр Федорович сказал?..

— Да! И молится Богу запахом роз и лилий.

— Вы — поэт! — улыбнулась юноше Юлия Александровна. — Разумеется, правда.

— Значит, и рвать их нельзя… Им больно… Да? А только таких цветов, как моя мама, нигде нет!

— Скажи пожалуйста, — рассмеялась она. — Откуда ты это?

Студент вспыхнул.

— Правда, Митя, правда. Такую маму не найдешь. Хоть весь свет пройди!

И Алехин, подняв Митю, поцеловал и подбросил.

— А еще выше можешь?.. Чтоб под самое небо… Ты, папочка, сильный. А наш кучер сильнее тебя. Он сегодня Султашку за передние ноги поднял….

— Юю… Тепло, хорошо. Чай будем здесь.

— Как хочешь. Я сейчас зажгу электричество на веранде… Все мошки полетят туда. Тут будет довольно света…

Солнце зашло. Внизу уже сизая темень. Только верхушки кипарисов еще мерцали, задерживая умирающий день. Во мраке вспыхивали жасминовые кусты, робко мигая бесчисленными крохотными светляками.

Юлия Александровна встала, стройная, гибкая, и пошла в дом, поправляя на ходу сбившуюся волну русых, отдававших золотом волос.

— Правда, папа, свет большой, большой? Такой большой, вот…

И Митя, сколько мог, раскинул руки.

— И даже больше…

Вздохнул, представляя себе эту величину.

— И нигде в нем второй мамы нет. Людей много–много… А ее нет.

— Верно, милый, верно. Таких других мам не бывает. И не было и не будет.

— Вот и Петр Федорович тоже говорит.

Студент поперхнулся… Закашлялся.

Алехин засмеялся.

И чем гуще ночь наливалась синью над потухавшими вершинами сада, тем громче, сплошью трещали цикады и в жасминах трепетнее разгорались лучиоли.

Инженера Алехина звали русским Эдисоном.

— Терпеть не могу этикеток. Налепят «бургонское» на простое кизлярское. Точно оно от этого лучше. И почему Эдисон не американский Алехин?

И у него это не было ни самомнением, ни самохвальством.

Сам свой предок, он, как, Ломоносов, пешком с далекого севера пришел в Петербург и вместо всякого багажа принес с собою неистощимый запас энергии. Целые поколения моряков, боровшихся во льдах в белые ночи с грозными непогодами Северного океана и снежными вьюгами полярных тундр, оставили ему в наследство непобедимую нравственную силу. «Меня ничем не ушибешь», — говорил он в Технологическом институте. — И не удивишь! Меня ребенком стамухи[1] уносили в голомя[2]. Я и там не терял головы».

Резкие черты его сурового лица с ощетинившимися бровями и плотно сжатыми губами, с багровым шрамом на лбу, пристальным и внимательным взглядом глубоко впавших глаз, четырехугольным подбородком и самоедскими скулами, сколько раз уже передавали «Иллюстрации» целого мира. Сотни карикатур то уносили его в фантастических полетах в звездные миры, то опускали на дно морское в причудливое царство подводных чудищ. Репортеры охотились за ним, как за красным зверем. С пестрых плакатов он хмуро смотрел на нью–йоркскую, лондонскую и парижскую толпу. Его рисовали на мыльных коробках, на плитках шоколада, на каких–то чудотворных пилюлях. Алехинские небрежно завязанные галстухи пестрели в витринах. Какой- то предприимчивый итальянец поместил даже его квадратную голову с упрямым подбородком на пипифаксе — предел доступной воображению фабриканта популярности! Дальше, казалось, идти некуда.

И все это совершилось в какие–нибудь десять–двенадцать лет с тех пор, как он открыл газ, истреблявший вредных паразитов на растениях, не губя их самих. Опять после этого на припеках раскинулись виноградники там, где они были уничтожены филлоксерой. Жатвы, сады уже не боялись ни гессенских мух, ни кузек, ни гусениц. Даже библейские акриды пошли на пользу человечеству. Он нашел способ приготовлять из них питательное тесто. Бич Божий обратился в небесную манну. Не прошло года, как американские газеты оповестили весь мир: «Форд купил у «русского Эдисона» пневматические аппараты, предохраняющие автомобили от всевозможных столкновений», а «Морган — переносные солнцеприемники, сохраняющие тепло для садов и огородов». В печать проскользнуло: Алехину удалось придумать особый состав доступного всем дешевого стекла, проницаемого фиолетовыми лучами… Потом в его работах случился перерыв. Он заперся ото всех в лаборатории и к нему никого не допускали. Ходили слухи, что он круто изменил характер своих изобретений, и наконец в «Нью — Йорк Геральд» появилась сенсационная телеграмма: «Инженер Алехин создает невиданные аппараты для войны, но не наступательной, а оборонительной». Действительно, не прошло и нескольких месяцев, как весь авиационный мир облетела весть: «Борьба против неприятельских аэропланов из мечты, до сих пор несбыточной — ведь не зенитным же орудиям было меряться с ними! — перешла в область технической практики».

Алехин, не взяв патента, предоставил всем народам Малой Антанты право пользоваться его «защитными разрывными снарядами». Прицельный огонь плохо улавливал вооруженные убийственными газами воздушные эскадры. Алехин придумал мощные гранаты, которые, разрываясь на данной высоте, приводили атмосферу по двухверстному радиусу в состояние циклона, крушившего все известные до тех пор боевые надземные суда. И немного спустя в короткую (ее называли молниеносной) войну Югославии с Италией весь воздушный флот Муссолини был истреблен такими «самозащитными снарядами». И если славянские Река (Фиуме) и Цара вновь отошли к Далмации и Славонии и Югославия заняла морские станции Албании — славянство было обязано этим русскому инженеру и долгожданному союзу Сербии с Болгарией…

Еще через год военный мир взволнован был новым открытием великого «друга человечества», как его называла парижская Академия. Алехин создал своего рода боевой сейсмограф — прибор, указывавший расстояние и место наступающих неприятельских отрядов. Механизм, до манчжурской войны придуманный, кажется, г. Лившицем, ничего не стоил в сравнении с этим «предупредителем».

Гений изобретателя недолго останавливался на этих благородных задачах, так блистательно выполненных им. Они только раздвинули ему область возможных достижений… Не помню, в какой это восточной сказке: на каждого ангела, посылаемого небом к великим людям, ад командирует десяток опытных демонов. Духам света не по силам борьба с ними, но и духи тьмы не сразу захватывают жертву, намеченную Люцифером. Алехин уже, как боевое орудие, создал бомбы опьяняющего газа, одинаково годные и для нападения и для обороны. Они разбрасывали невидимые волны в отряды. Невидимые и веселящие. Солдаты, дыша ими, безумели, теряя сознание окружающей их обстановки. Безумели буйно и приятно. Это продолжалось три–четыре часа, не оставляя вредных следов. Даже мучительного похмелья не было. Приходил в себя человек уже в плену, но таким же здоровым и сильным, как и до того. Секрет этого открытая Алехин продал тоже Малой Антанте, силы которой, несмотря на победу Сербии, были слишком ничтожны в возможных столкновениях с первоклассными военными державами.