Ничего не ответил Амру.

Собрал своих вождей и заперся гневный в чужом дворце.

Только вечером в огненный час заката они вышли оттуда и каждый направился к палаткам своего отряда.

И в ту же ночь их воины изменнически напали на Даи- ма и истребили не только его и его шейхов, но и весь род и племя его.

Три дня земля еще накануне счастливых оазисов пила кровь своих детей.

Три дня под благословенными пальмами не прекращались вопли. Женщин воины за волосы влекли под мечи усталых палачей. Младенцам разбивали головы об углы их домов.

И когда розовая заря четвертого дня розовым сиянием легла на венцы пальм — в их благословенной тени не осталось никого из мирных обитателей прохладных вод.

И рассудил Аллах:

— «Амру погрешил из любви ко мне!

Но любовь, не согласная с совестью, беспощадна, как сброшенная змеею кожа, как горючие пески пустыни. Он вернется назад через огненное кольцо ее и не увидит ни

своего дома, ни царства.

Ибо я опустошу их голодом и моровою язвой и отдам все жившее на его земле в наследие гиенам, разрывающим могилы, и воронам, питающимся трупами.

Не за то, что он истребил неверных, нет.

Неверные — древо, обреченное огню и секире.

Но за то, что он обманул, хотя любя меня, гостеприимство царя и шейха Даима, открывшего ему не только двери своих обителей, но и сокровища праведной души своей.

За нетерпеливую ревность его обо мне, ослепившую его.

Ибо он не хотел ждать ни дня, ни часа, чтобы приобщить царя и его подданных к благоверной пастве моего пророка.

Да будет меч покорен разуму, а не гневу, застилающему кровью очи владык земных!

И да поразит Ангел моей правды и Амру и его воинов.

Они не найдут в отечестве своем ни пшеничного колоса, ни пригоршни воды. Трупы, вырытые шакалами, заразят их — и они умрут в великой муке.

Но только земным страданием будет искуплено содеянное ими зло.

Земным и на земле.

Рай мой открыт — любящим меня и ревнующим обо мне!..»

«Даим не может войти в мой рай — ибо врата его отверсты только для верных.

Его разума не коснулось учение моего пророка. Но душа его и души его подданных чисты предо мною.

Нет на них духовной скверны.

Но и они не те, кои угодны мне.

Я дал их мужам сильные руки и ноги. Их вождям — разум. У них было довольно железа, чтобы сковать из него рала. В их садах росли гибкие гасис и твердые и тонкие мехреджи.

Но они не опоясались перевязями с острыми мечами, не стянули податливые и крепкие ветви тетивами, не отточили стрел и не напоили их острия смертоносным соком мандрагоры.

Будьте добры с добрыми, но умирайте, защищая очаги свои от злых.

А родина есть общий очаг всего народа и горе племени, не знающему ее.

Не для трусливых и малодушных благоуханные сады и прохлада моих оазисов.

Эль — Даим и его народ выше черного яда преисподней, но они еще не поднялись и до убежища верных.

Пусть их души витают в тиши вечнозеленых оазисов до тех пор, пока я не очищу огнем всего лика земли.

Пусть ласковым дыханием они встречают измученных странников, проникающих к ним сквозь пламенное кольцо пустыни, и отгоняют веянием незримых крыл злые сны от усталых, расстилающих свои кошмы у моих чистых вод

В день последнего суда моего и они, облаченные лучезарными телами, обретут мою милость».

— Это их невидимые руки касаются наших лиц.

Веяние их крыл наполняет наши воспаленные груди свежестью.

И жестокий Амру и благородный Даим нужны Аллаху.

Как нужны ему меч воина и улыбка ребенка, клюв орла и когти льва и воркование голубки, и блеяние агнца, и мощные кедры восточных гор, и нежные лилии южных долин.

Венцы пальм уже сплетались над нами, заслоняя путников от ночного неба, в котором неугасимыми лампадами вечного храма Аллаха висели бесчисленные миры.

Еще несколько минут и мы услышали ласковый лепет вод и из тихих шалашей около к нам донесся пряный запах сжигаемых в кострах веток.

Скоро и наш дымок сизою струей вознесся над цветущими берегами и, заснув в ласковом покое Эль — Даима, мы видели в ночных грезах только светлое, радостное, прекрасное.

Души его народа витали над странниками.

И веянием незримых крыл отгоняли от их изголовья черных призраков, рождающихся от мрачного союза страха с усталостью в огненном кольце злой пустыни.

Во все стороны лески. Огнистые под солнцем, бурые за ним… Белые кости павших верблюдов и вдали Тафилет — плоскокровельный, весь точно из сахара — белый. Слепит! Царственные венцы пальм, четырехугольный массивный минарет. Тишина — слышишь, как у тебя бьется сердце… Старые зубчатые стены. Осыпаются. Никого на башнях. Только аисты на часах, сторожат безжизненную даль. Ворота настежь. Точно в грот. Тень. В тени спят верблюды… Старый темной бронзы дервиш, весь как пень на болоте поросший мохом, сонно протягивает медную чашку. Бросаю мелочь. Бормочет. Поминает Аллаха и опять смыкает глаза… Узкие не улицы, а трещины. Вот–вот приземистые лачуги сомкнутся… Безлюдная площадь… В меловых стенах чуть намечены норы… Слава Богу — навстречу громадный негр. Черная скульптура на белом фоне. Спрашиваем, где дворец местного шейха. У нас к нему письмо из марокканской Москвы — священного Удццана. Оскал белых зубов на эбеновом лице. Поворачивается и бежит впереди…

Мы за ним, едва поспеваем на усталых конях. Здешний правитель — Аббас Измаил — «отец милости», «неистощимый источник живых вод», «хлеб неимущих». Таким его славят льстивые певцы этого оазиса. Свои его ненавидят — приезжие им не нахвалятся. По арабской пословице: «Ласкай странника, у него тысяча ртов, чтобы кричать о тебе во всех странах мира». Он кормит и поит путников, особенно таких, у которых есть «ах–мара», письмо из Феца… Нас он принял, как несказанно дорогих гостей. Сжав румяные, чувственные губы сердечком, декламирует: «Бог у всех один — другого не выдумаешь. И хороший христианин стоит любого мусульманина». В его касбе–замке в жару немолчно журчит вода и в мраморные водоемы музыкально струятся кристальные фонтаны. Солнце сквозь цветные стекла нежно светится на причудливых вязах и пестрых арабесках. В тени мягки и прохладные толстые пышные ковры Могадо- ра: на них невольно мы засыпали после утомительного паломничества в пустыне.

Откуда–то поют струны агайт о том, что только грезится и чего нет в действительности. Маленький, круглый, весь окутанный белым шелком негритенок не спускает выпученных блестящих глаз с огонька в нише, на котором всхлипывает в золоченом альтама изумительный кофе. Тонкий аромат дразнит. В кровле круглое пустое окно, в него смотрит сюда широколистая пальма. Мой проводник Леви Бен Дауд — марокканский еврей — переводит мне размеренные строфы сидящего на корточках в углу сказочника.

Вечером мы на рынке. Зубчатые стены его — розовели. За ними — море закатного огня. Толпа кругом, локоть к локтю. Посреди громадный нубиец, окруженный оборванными, босыми солдатами… Скованный цепью мавр спокоен и бесстрастен. У нубийца в руках нечто вроде меча.

«Сейчас ему будут резать голову», — шепчет мне Бен Дауд. «За что?» — «Богатый горожанин. Накопил слишком много, чтобы Аббас Измаил оставил ему жизнь. Дом его он возьмет себе и сады. Золото отошлет султану. Аббас Измаил уже десятый год правит так Тафилетом!»

— Как, добрый, радушный, щедрый? Наш хозяин?

— Да. Ты посмотри кругом, как разорен и голоден здесь народ. Богатый оазис — а в нем одни нишде.

И когда мы возвращались по узким улочкам, теперь полным в вечерней прохладе лохмотной толпою, я видел продырявленные плоские крыши, осыпавшиеся дома, тощих ослов, чахлую зелень, точно и она не смела подняться под пристальным и жадным взглядом Аббас Измаила. В разорванные бурнусы сквозит истощенное, исхудавшее бронзовое тело. Старухи в невероятных отрепьях на каждом шагу просили милостыню. Такого царства нищеты я еще не встречал в Марокко. На одном перекрестке валялся мертвый осел. Раздулся. Нельзя было дышать около. Подошел седой, голоногий мавр… У него остроконечный посох. Он несколько раз ткнул им в гнилье. Посох глубоко уходил в труп. Наконец, нащупал более твердую часть. Вырвал ее и понес. На углу — уличная кухня. Окутанная чадом пригорелого бараньего мяса и сала. На тонких шампурах жарится, шипит и во вей стороны брызгается что–то вроде кавказского кебаба. Мавр швырнул тухлую ослятину и подал очаву — местную медную с дырою посередине монетку. Повар испек эту мерзость. Надо было видеть, с какой жадностью старик ел ее!