— Знаете что, ребята? Но-моему, пора нам уже готовиться к межпланетным путешествиям.

От неожиданности мы чуть языка не лишились: вечно этот Ёжик что-нибудь придумает!

Димке стало обидно, и он ехидно сказал:

— Не понимаю, при чём здесь межпланетные путешествия? Я буду артистом, а для кого в космосе спектакли ставить? Для метеоритов, что ли? — И он засмеялся: так ему понравились собственные слова.

Но Петька стоял на своём:

— Не для метеоритов, а для людей…

Тут Димка не дал ему договорить и дико захохотал:

— Нет, вы только послушайте этого математика: «для людей»! Да где же ты людей найдёшь в космосе? Там не только людей — даже насекомых не водится, чудак человек!

Но на лице Петьки ни один мускул не дрогнул.

— Я говорю о планетах, — спокойно сказал он, — ведь некоторые учёные предполагают, что на Марсе живут марсиане. И на других планетах, может быть, какие-нибудь люди обитают. Вот им и нужно будет показать, какой на Земле театр. Пусть посмотрят.

Димка хотел что-то сказать, но потом раздумал.

— А чтобы показать, надо сначала долететь до них. А чтобы долететь, надо тренироваться. Ясно?

Петька так раскричался, будто ему возражали, а ему никто и не думал возражать. У меня, например, сразу появилась мысль: вот где я буду делать открытия — на неизвестных планетах! И уж тогда-то я наверняка прославлюсь!

Санька сидел раскрыв рот — тоже, наверно, размечтался.

Итак, решено: мы будем готовиться к межпланетным путешествиям! Пете Ёжику мы дали важное поручение: порыться в библиотеке и перечитать всё, что написано о космосе и о подготовке будущих космонавтов.

Меня избрали летописцем. Петька так и сказал:

— Пусть Алик будет у нас летописцем. Он всегда самые лучшие изложения и сочинения пишет.

— Вот ещё! — возмутился я. — Вы будете совершать подвиги, а я — писать изложения?

— Чудак человек! — ухмыльнулся Димка. — Тебя же просят писать героическую историю нашего двора за одно лето. Это же будет летопись… понимаешь?

Я стал объяснять Димке, что летопись — это запись всех главных событий не за одно лето, а за многие годы. Но он тут же вывернулся.

— Что же, дневник вести прикажешь? — закричал он. — Дневник — это запись вовсе не выдающихся событий, а самых обыкновенных дел. А мы будем записывать только самые выдающиеся. Дневник нам не подходит. А летопись — это да! Её будут читать многие годы, а может, и века.

— Чем же я буду писать? — спросил я. — Ведь летопись писали на пергаменте и гусиными перьями, а не авторучкой.

— Подумаешь, нашёл над чем голову ломать! — завопил Димка. — Перьев я тебе сколько угодно из куриных хвостов надёргаю, а пергамент в любом магазине можно достать — в него масло заворачивают.

Горе с этим Димкой: вот что значит не знать историю! Пергаментную бумагу с пергаментом перепутал! Когда я ему это втолковал, он только рукой махнул:

— А кто тебя знает, какой тебе пергамент нужен! Уж очень ты капризный! То такой тебе подавай, то этакой! Ну ладно, пошли ко мне домой. У нас в кладовке много старой кожаной обуви, можно из неё лоскутьев нарезать для летописи.

И мы отправились к Димке. Он сейчас в своём доме полный хозяин. Раза два в день к нему приходит какая-то «приходящая женщина» — так называет её тётя Катя, — готовит Димке еду и стирает ему бельё. Тётя Катя почему-то жалеет Димку и называет его «сиротой при живой матери». А мы ему завидуем, потому что «приходящая женщина» не обращает на него никакого внимания и он живёт в полное своё удовольствие.

Сегодня «приходящая женщина» вообще не приходила, и поэтому мы свободно разгуливали по Димкиной квартире. В ней очень много вещей и ковров, в серванте за стеклом сверкает хрустальная посуда. И вообще комната похожа на музей. Но ещё больше мы удивились, когда Димка привёл нас в кладовку. Это была не кладовка, а настоящий музей! По стенам висели удивительные костюмы из бархата, кружев и каких-то незнакомых шуршащих тканей. От ярких красок у меня даже в глазах зарябило. Но всего страшнее показались мне головы, которые тоже висели на стене. У них были размалёванные лица, а вместо глаз и ртов чернели отверстия. Василёк испугался и спрятался за Санькину спину.

— Не бойся! — засмеялся Димка. — Это театральные маски. Вот смотри, кем я сейчас буду.

Димка надел на голову маску с бородой, усами и грозными бровями — маска сразу ожила. В пустых глазницах засверкали хитрые Димкины глаза.

— Это Синяя Борода!

Потом Димка ткнул ногой в кучу старой обуви и сказал мне:

— А вот тебе, Алик, и пергамент.

Мы стали рассматривать старую обувь — кожа на ней ссохлась, сморщилась и потрескалась.

— Не годится! — сказал Петька. — Давай кожу поновее. Вон у тебя сколько богатства.

— Ишь ты, какой прыткий на чужое добро! — разозлился Димка.

— Ну и оставайся со своим добром, буржуй! — сказал Санька. — Пошли, ребята, к моему отцу, у него скорее раздобудем!

Димка даже не обиделся на его слова. Ему всё как с гуся вода. Запер на замок свой склад и побежал за нами, будто и не его буржуем назвали.

У Саньки дома совсем иначе. Вещей мало, зато свету много, а по стенам развешаны картины. А на картинах — то лес, то поле, то речка. Эти картины рисовал Санькин отец, дядя Степан. Но дядя Степан не художник. Он работает закройщиком на обувной фабрике. Сейчас дядя Степан сидит у окна на скамеечке и натирает воском толстую нитку— дратву. Солнце светит во всё окошко, и от солнца затылок у Санькиного отца будто вспыхивает искорками. У всех Звягинцевых головы рыжие и круглые, как подсолнухи. И у Саньки тоже.

— Здорово, хлопцы! — сказал дядя Степан. — А ну, Василёк, примерь валенок, не жмёт ли.

Василёк, сопя, обулся, постучал ногой об ногу:

— Не жмут. Только жарко.

— Ничего. Летом не вспотеешь — зимой не согреешься.

Рядом с дядей Степаном стоит ящик, а в нём много разноцветных лоскутков, только не матерчатых, а кожаных.

Санька начал рыться в ящике и показывать мне эти лоскутки.

— Не балуй! — прикрикнул на него отец.

— А нам для дела, дядя Степан, — сказал Димка, — нам для летописи. Знаете, что такое летопись?

И пошёл расписывать. С его слов получилось, что нам без летописи нельзя и дня прожить! Дядя Степан слушал Димкины россказни, а сам натирал воском дратву, — вскоре она заблестела, как лакированная.

— Лоскутков мне не жалко, — сказал дядя Степан, — только вот вас жалко! Живёте в век космоса, коммунизм собираетесь строить, а писать об этом хотите гусиными перьями, да ещё на телячьей коже. Совсем как дикари! А я бы иначе сделал. Взял бы самую наилучшую бумагу и писал бы на ней самым наиновейшим пером. Вот это была бы настоящая летопись! Ну-ка, Василёк, принеси альбом, который я тебе подарил.

Василёк ушёл в другую комнату и принёс альбом. Это и правда был всем альбомам альбом: бумага гладкая, блестящая, а обложка голубая, с тиснёным спутником на уголке.

— Вот это была бы летопись! Как ты думаешь, Василёк?

Василёк засопел и жалобно заморгал глазами.

— Ну конечно, мы этот альбом не имеем права брать, — добавил дядя Степан, — но для летописи он очень подошёл бы. А Василёк нарисовал бы на первой странице, каким будет наш двор при коммунизме.

— Ладно, я нарисую! — пообещал Василёк.

— Ну, вот и договорились. А теперь тащи, Санька, краски. Надо, чтобы всем было ясно, что это не просто альбом, а документ. Летопись!

Дядя Степан обмакнул кисточку в синюю краску и крупными буквами написал:

А потом спросил:

— Кто же из вас летописец?

— Алик! — в один голос сказали ребята.

И дядя Степан протянул альбом мне.

Значит, с сегодняшнего дня я уже летописец!