Он надел свою шляпу и пальто и собрался проскользнуть мимо меня.

– Помните, что я сказал. Полагаю, вашего отца выдал кто-то из его знакомых. Вы тоже можете подвергнуться такому риску. Я оставляю вас на попечение ваших коллег.

Он ушел со своими телохранителями, оставив меня с темноволосой немой, которая грустно мне улыбнулась и начала тушить лампы.

Где-то в дальнем конце закусочной зазвенел звонок, и над стойкой вспыхнул красный фонарь, чтобы женщина увидела. Она приложила палец к губам, давая мне знак, чтобы я молчал, и исчезла за шторой, а через несколько секунд поманила меня пальцем.

На маленьком экране была видна стоящая за складом фигура. Это был Луис. Я показал ей, что знаю его, и что его можно впустить. Она открыла дверь.

– Там у входа машина, – сказал Луис. – Похоже, сопровождала сюда Эпштейна. Внутри двое в костюмах. Скорее федералы, чем копы.

– Они могли забрать меня, пока я разговаривал с Эпштейном.

– Может быть, они не хотели тебя забирать. Может быть, они просто хотят узнать, где ты поселился.

– Моему квартиросдатчику это бы не понравилось.

– Вот почему твой квартиросдатчик и стоит здесь, отморозив задницу.

Я поблагодарил женщину и вышел вместе с Луисом. Она закрыла за нами дверь.

– Не очень разговорчива, – заметил Луис.

– Она глухонемая.

– Это многое объясняет. Впрочем, приятная женщина, если любишь молчаливых.

– Ты не задумывался о том, чтобы пройти курсы повышения отзывчивости?

– Думаешь, это поможет?

– Скорей всего, нет.

– Вот видишь.

В конце улицы Луис остановился и оглянулся на угол. Появилось такси. Он окликнул его, и мы отъехали без признаков хвоста. Таксист был больше занят разговором по блютузу, чем нами, но, на всякий случай, перед тем, как свернуть к нашей спокойной и безопасной квартире, мы сменили такси.

Джимми Галлахер никогда не считал себя хорошим хранителем тайн. Он был болтлив. Любил выпить и поговорить. Когда он выпивал, его язык срывался с привязи, и все фильтры рушились. Он говорил и сам удивлялся, слыша свои слова, словно стоял где-то рядом с собой и смотрел, как кто-то говорит. Но он знал, как важно молчать о происхождении сына Уилла Паркера, и даже выпив, умалчивал о некоторых сторонах и собственной жизни. И все же после самоубийства Уилла он сторонился мальчика и его матери. Лучше держаться подальше, чувствовал он, чем рисковать проболтаться о чем-то, что может вызвать подозрения, или обидеть его мать, заговорив о вещах, которые лучше держать поглубже в смятенных, измученных сердцах. И несмотря на многие свои слабости, за все годы, с тех пор как Элейн уехала с сыном в Мэн, он ни разу не проговорился о том, что знал.

Но он всегда подозревал, что Чарли Паркер придет его разыскивать. Это было в натуре Чарли – задавать вопросы, искать правду. Он был охотник, и в нем было упрямство, которое, считал Джимми, в конце концов будет стоить ему жизни. Когда-нибудь в будущем он перешагнет черту и заглянет туда, куда лучше не заглядывать, и что-нибудь высунется оттуда и уничтожит его. Джимми был уверен в этом. И этим местом вполне могла оказаться природа его собственной личности и тайна его рождения.

Он допил остатки вина и поиграл бокалом, от чего на стене закачались отбрасываемые свечой узоры. Рядом с раковиной еще оставалось полбутылки. Неделю назад он бы допил ее и, может быть, откупорил бы новую для нужной меры, но не теперь. Порыв пить больше, чем следовало, частично отступил. Джимми понимал, что нужно сохранить голову ясной. Он рассказал Чарли Паркеру все, что знал, и теперь освободился от ответственности.

И все же он чувствовал, что с признанием некоторая связь между ними разорвалась. Нельзя сказать, что это были узы доверия, так как он с Чарли никогда не был близок и никогда не будет. Он чувствовал, что с юных лет мальчику было неловко рядом с ним. Впрочем, Джимми никогда по-настоящему не понимал, как обращаться с детьми. Его сестра была на пятнадцать лет старше его, и он вырос с чувством, что он единственный ребенок. К тому же, когда он родился, его родители были уже старыми. Старыми. Джимми усмехнулся. Сколько им было: тридцать восемь, тридцать девять? И все же между родителями и сыном не хватало понимания, хотя он очень любил обоих, а когда вырос, разрыв между ними только увеличился. Они никогда не обсуждали его сексуальную ориентацию, хотя он всегда понимал, что мать, а может быть, и отец тоже осознают, что их сын никогда не женится ни на ком из тех девушек, с которыми порой ходил на танцы или в кино.

И, признавая свои побуждения, он никогда не поддавался им. Он считал, что отчасти из страха. Ему не хотелось, чтобы его товарищи полицейские узнали, что он гей. Они были его семьей, его настоящей семьей. Он не хотел делать ничего такого, что отвратило бы их от него. Теперь, на пенсии, он так и оставался девственником. Забавно, но ему казалось трудно применить это слово к человеку под семьдесят. Такое описание применимо к молодому человеку на пороге нового опыта, а не к старику. О, у него еще хватало энергии, и иногда он подумывал, что могло бы быть – неплохо? интересно? – начать с кем-то отношения, но в этом была проблема: он не знал, с чего начать. Он не был какой-нибудь краснеющей невестой, ожидающей лишения девственности. Он определенно знал жизнь и с хорошей, и с плохой стороны. Слишком поздно, думал он, сдаваться теперь кому-нибудь с бо́льшим опытом в вопросах секса и любви.

Джимми аккуратно закупорил бутылку красного вина и поставил ее в холодильник. Это ему подсказали в местном магазине спиртных напитков, и получалось хорошо, если не забыть дать вину согреться, прежде чем пить его снова на следующий день. Он выключил свет, запер на два замка переднюю и заднюю двери и лег спать.

Сначала ему удалось зафиксировать шум во сне, как это иногда случалось, когда тревога уходила, и он так крепко спал, что звонки начинали по очереди звенеть в его снах. В этом сне со стола упал бокал и разбился об пол. Впрочем, это был не его бокал, и не совсем его кухня, хотя чем-то напоминала. Она была больше, и темные углы протянулись в бесконечность. Плитки на полу были плитками из дома, в котором он вырос, а рядом была его мать. Он слышал, как она поет, хотя и не видел ее.

Джимми проснулся. Какое-то время стояла тишина, а потом послышались легчайшие звуки – осколок стекла под ногой царапнул пол. Джимми осторожно вылез из постели и открыл шкаф у кровати. Там лежал вычищенный и заряженный револьвер тридцать восьмого калибра. В нижнем белье Джимми пересек комнату, и под ногами не скрипнула ни одна половица. Он знал это место досконально, каждую трещинку, каждый стык. Хотя дом был и старый, он мог перемещаться по нему беззвучно.

Встав на верху лестницы, он стал ждать. Все опять было тихо, но он чувствовал чье-то присутствие. Темнота стала для него тягостной, и он вдруг испугался. Он подумал, не выкрикнуть ли предупреждение, чтобы тот, кто внизу, мог убежать, но он знал, что если крикнет, его голос будет дрожать и выдаст его страх. Лучше идти дальше. У него револьвер. Он бывший полицейский. Если придется стрелять, то его товарищи уладят это. И обвинят другого.

Он стал спускаться. Дверь в кухню была открыта. Один осколок стекла поблескивал в лунном свете. Рука у Джимми дрожала, и он попытался успокоить себя тем, что взял револьвер двумя руками. На нижнем этаже было только две комнаты: гостиная и кухня, соединенные двумя внутренними дверями. Было видно, что те двери закрыты. Он глотнул и подумал, что во рту еще остался вкус вечернего вина. Оно прокисло, как уксус.

По босым ногам потянуло холодом, и он понял, что открыта дверь в подвал. Вот как чужой проник в дом и, может быть, так же убрался, когда разбил бокал. Джимми вздрогнул. Он понял, что ему хочется так думать. Но кто-то был здесь. Он ощущал его. Гостиная была совсем рядом. Сначала нужно осмотреть ее, чтобы пришелец не смог подойти к нему сзади, когда он будет осматривать кухню.