Вот это и хотелось бы понять, подумал Козелек. Этому человеку все равно. Речь идет о его репутации и карьере. У него на руках кровь. Когда обстоятельства убийства станут выплывать, пресса начнет лаять, требуя его крови, и в департаменте полиции найдутся такие, кто будет готов бросить псам Уилла Паркера как жертвоприношение, как случай показать, что полиция не терпит убийц в своих рядах. Козелек уже понял, что идут споры, что люди с сильной репутацией, чтобы защитить Паркера, взвешивают целесообразность переждать шторм и отстоять своего служащего и возможность того, что подобное отстаивание может подорвать репутацию департамента, и так уже не популярного и все еще не оправившегося после серии коррупционных разоблачений.

– Так вы говорите, что не знали этих подростков? – спросил Козелек. Этот вопрос уже не раз задавался в этой комнате, но Козелек улавливал тень неуверенности на лице Паркера каждый раз, когда он отрицал знакомство с ними, и он увидел то же и на этот раз.

– Парень показался знакомым, но не думаю, что мы с ним когда-либо встречались.

– Его звали Джо Драйден. Родился в Бирмингеме, штат Алабама. Приехал сюда пару месяцев назад. Он уже был на заметке в полиции – в основном по мелочам, но он был на пути к чему-то посерьезнее.

– Как я уже говорил, я не был с ним знаком лично.

– А с девушкой?

– Никогда не видел раньше.

– Мисси Гейнс. Из приличной семьи в Джерси. Ее семья заявила о пропаже неделю назад. У вас нет никаких догадок, как она могла оказаться с Драйденом в Перл-Ривер?

– Вы уже спрашивали меня об этом. Говорю вам: не знаю.

– Кто приходил к вам домой вчера вечером?

– Не знаю. Меня не было дома.

– У нас есть свидетель, который утверждает, что видел, как вчера вечером в ваш дом входил какой-то мужчина. Он оставался там некоторое время. У свидетеля вроде бы сложилось впечатление, что тот человек держал в руке пистолет.

– Как я уже сказал, не знаю, о чем вы говорите, но ваш свидетель мог ошибиться.

– Я думаю, это надежный свидетель.

– Почему же он не вызвал полицию?

– Потому что ваша жена открыла дверь и позволила тому человеку войти. Похоже, она его знала.

Уилл пожал плечами.

– Мне про это ничего не известно.

Козелек сделал последнюю затяжку и затушил окурок в треснутой пепельнице.

– Почему вы выключили магнитофон? – спросил Уилл.

– Потому что департамент внутренних расследований не знает про вооруженного мужчину, – ответил Козелек. – Я надеялся, что, может быть, вы мне расскажете, почему вы решили, что ваши близкие в опасности и вам нужно защитить их, и как это может быть связано с двумя подростками, которых вы застрелили.

Но Уилл не ответил, и Козелек, понимая, что ситуация вряд ли изменится, на время отказался от дальнейших расспросов.

– Если департамент внутренних расследований узнает об этом, они допросят вашу жену. Вам нужно прояснить ваш рассказ. Господи, почему вы просто не подбросили в машину левый ствол? Ствол в машине – и во всем этом не было бы необходимости.

– Потому что у меня нет левого ствола, – ответил Уилл и впервые проявил некоторое оживление. – Я не из таких копов.

– Ну, тогда у меня для вас новость, – сказал Козелек. – В машине найдены двое убитых подростков, оба не вооружены. Так что теперь вы из таких копов.

Мы приближались к концу.

– Я забрал твоего отца из Оранджтаунского участка перед полуднем, – рассказывал Джимми. – На улице ждали репортеры, и они увидели копа, который был теперь не на службе. Он с накинутым на голову пальто сидел на заднем сиденье седана без опознавательных знаков, а потом его отвезли под вспышки фотоаппаратов, пока я ждал позади здания полиции. Мы поехали в заведение Грили в Оранджтауне. Его там больше нет. Теперь на его месте бензоколонка. Но тогда там было что-то вроде бара, где давали хорошие гамбургеры, свет был неяркий, и никто никого ни о чем не спрашивал, кроме как «Еще порцию?» или «Хотите к этому картошки?». Я захаживал туда иногда со своим племянником и сестрой. Мы с сестрой теперь почти не разговариваем. Она сейчас живет в Чикаго. Она решила, что я подставил племянника, когда попросил его зайти к тебе и твоей матери, но мы все дальше расходились еще задолго до этого.

Я не перебивал его. Он кружил вокруг самого ужасного, как собака, боящаяся схватить испорченное мясо из рук чужого.

– Так случилось, что, когда мы пришли, там никого не было, кроме бармена. Я знал его, а он меня. Наверное, он мог узнать и твоего отца, но, если и узнал, ничего не сказал. Мы выпили кофе, поговорили.

– И что он сказал?

Джимми пожал плечами, словно это не имело значения или не имело отношения к делу.

– То же, что и Эпштейн: это были те же самые люди. Они выглядели по-другому, но он увидел это у них в глазах, и в словах девушки, и знак на руке парня только подтвердил это. Это была угроза возвращения. Я все время думаю об этом.

Он словно бы поежился, как будто по спокойной воде пролетел холодный ветерок.

– И еще: он сказал, что мог поклясться, что перед первым выстрелом их лица изменились.

– Изменились?

– Да, изменились, как у той женщины, наверное, которую я застрелил в Герритсене. Он смог описать это так: как будто две маски, что они носили, вдруг стали прозрачными, и он увидел то, что кроется за ними. И вот тогда он нажал на курок. Он даже не помнил, как убил девушку. Он знал, что сделал это, только не помнил, как это произошло.

Через час он попросил меня отвезти его домой, но когда мы вышли от Грили, нас поджидали двое из департамента внутренних расследований. Они сказали мне, что отвезут Уилла домой. Сказали, что их беспокоят репортеры, но, думаю, им хотелось побыть еще несколько минут с ним в надежде, что я мог уговорить его рассказать всю правду. То есть они понимали, что в его рассказе концы с концами не сходятся. Им просто предстояла лишняя работа найти несоответствия в его версии. Впрочем, не думаю, что он сказал им что-то еще. Потом, когда он умер, они попытались надавить на меня, но я тоже ничего не сказал. После этого я немало сделал как коп. Я отслужил свой срок в Девятом и смог потребовать все привилегии и пенсию.

Итак, я видел Уилла в последний раз, когда парни из ДВР уводили его. Он поблагодарил меня за все, что я сделал, и пожал мне руку. Мне тогда следовало понять, что произойдет дальше, но я как-то не подумал. Раньше он никогда не жал мне руку, с первого дня, как мы познакомились в полицейской академии. У нас это было не принято. Я посмотрел, как его уводят, а потом вернулся сюда. И не успел даже разуться, как раздался звонок. Это звонил мой племянник, который все мне и рассказал. И такая штука: если бы тогда меня спросили, удивился ли я, я бы ответил, что нет. На двадцать четыре часа раньше я бы сказал, что такое невозможно, чтобы Уилл Паркер выстрелил себе в рот, но, оглядываясь назад, могу сказать, что, когда мы сидели у Грили, он был уже другой человек. Он казался постаревшим, измученным. Думаю, он сам не мог поверить в то, что видел, и в то, что сделал. Это было для него чересчур.

Похороны были странные. Не знаю, как ты их запомнил, но на них не было некоторых людей, которые должны быть. Комиссар не показался, но это неудивительно для похорон человека с клеймом убийцы и самоубийцы. Однако не появилось и другое начальство – в основном пиджаки из Паззл-Пэлиса, которые обычно ненадолго появляются на таких мероприятиях. Все это дело нехорошо пахло, и они это понимали. В некотором смысле, извини меня за такие слова, смерть твоего старика была для них лучшим исходом. Если бы расследование оправдало его, пресса за это поджарила бы их всех на адском огне. А если бы стрельба не нашла оправданий, тогда был бы судебный прецедент, копы на улицах, профсоюз, и все бы горели гневом и изрыгали пламя. А когда Уилл покончил с собой, весь шум похоронили вместе с ним. Расследование случившегося после его смерти кончилось ничем. А те, кто знал правду о происшедшем на пустыре, все умерли.