В предположительное время гибели Бобби Эмили Киндлер была дома одна, и это означало, что у нее нет алиби, но это можно было сказать и про половину города. Газ в доме Фарадеев, по самым точным расчетам, был включен где-то между полуночью и двумя часами ночи. И опять же большинство жителей городка в это время были в постели.
Но в действительности начальник полиции не подозревал девчонку Киндлер в какой-либо причастности к смерти Бобби Фарадея, и никакие подозрения о том, как родители Бобби встретили свой конец, не касались ее, хотя он и рассматривал вероятность ее причастности просто из должной пунктуальности. Когда Дэшат тихо упомянул Эмили как подозреваемую Гомеру Локвуду, помощнику медэксперта, который жил в городке и знал в лицо обоих, Эмили и Фарадеев, старик только рассмеялся.
– У нее бы не хватило силы, чтобы такое сделать с Бобби Фарадеем, – сказал он начальнику полиции. – Там не применялось оружие.
Таким образом, когда Эмили сказала начальнику полиции, что собирается уехать из города, он вряд ли мог упрекнуть ее. Он лишь попросил известить, когда она где-то устроится, и какое-то время держать его в курсе своих передвижений. Она согласилась, и он не видел причин препятствовать ее отъезду. Девушка дала ему номер своего сотового и адрес курортного отеля в Майами, где она собиралась найти работу официантки. Она сказала, что охотно вернется в любое время, если сможет чем-то помочь следствию, но в итоге, когда Дэшат попытался с ней связаться, этот номер был уже неактивен, а менеджер курорта в Майами сказал ему, что она так и не приняла его предложения на место официантки.
Эмили Киндлер, похоже, скрылась без следа.
Эмили направилась на северо-восток. Ей хотелось запаха моря, очиститься и обновить свои чувства. Хотелось попробовать стряхнуть то, что следовало за ней тенью. Впрочем, оно отыскало ее в маленьком городке на среднем Западе и забрало Фарадеев. Эмили знала, оно найдет ее снова, но не была готова просто забиться в темный угол и ждать, что будет. Вдали манила Канада.
Мужчины поглядывали на нее, когда она сидела в автобусе линии «Грейхаунд» и смотрела на монотонный плоский пейзаж, постепенно преображающийся в небольшие холмы, на которых толстым слоем еще лежал снег. Какой-то парень в поношенном кожаном пиджаке, пахнущий потом и феромонами, пытался заговорить с ней на одной остановке отдыха, но она отвернулась от него и села на место позади водителя, человека под шестьдесят, который чувствовал ее беззащитность, но, в отличие от других, не имел намерения ею воспользоваться. Вместо этого он взял ее под свое крыло и сердито смотрел на всякого самца до семидесяти лет, кто угрожал занять свободное место позади девушки. Когда парень в кожаном пиджаке снова зашел в автобус и, похоже, намеревался пересесть поближе к объекту своего интереса, водитель велел ему вернуть свою задницу на прежнее место и больше не перемещать ее, пока они не приедут в Бостон.
И все же внимание мужчин возвращало мысли Эмили к Бобби, и ее переполняли слезы. Она не любила его, но он ей нравился. Он был забавный, милый, неловкий – по крайней мере, пока не начал пить и на поверхности не забурлила часть его злобы и недовольства отцом, городком и даже ею.
Эмили сама никогда ясно не понимала, чего она хочет от мужчин. Иногда ей казалось, что она улавливает какой-то намек, какое-то мерцание, как мимолетное свечение в темноте. Она отзывалась на это, а потом мужчины откликались в ответ. Иногда отступать было уже поздно, и она страдала от последствий: словесных оскорблений, порой даже физического насилия, а однажды чуть не случилось еще хуже.
Как многие молодые мужчины и женщины ее возраста, она старалась нащупать цель в жизни. Путь, по которому она хотела бы направить свою жизнь, был ей все еще не ясен. Она думала, что могла бы стать художником, музыкантом или писателем, потому что любила книги, живопись и музыку. В больших городах она проводила время в музеях и художественных галереях, стояла перед великими холстами, словно надеясь раствориться в них, стать частью их мира. Когда могла себе позволить, покупала книги. Когда денег не хватало, ходила в библиотеку, хотя в чтении книг, которые нельзя назвать своими, было что-то не совсем то. И все же они придавали ей чувство, что она не так потеряна, не так брошена на произвол судьбы в этом мире. Другие просто пожимали плечами при тех же проблемах и терпели.
Она не доехала до канадской границы, а вышла в небольшом городке в Нью-Гемпшире. Она сама не могла сказать почему, но научилась доверять инстинктам. Проведя там неделю, она так и не смогла вызвать в себе любовь к этому месту, но осталась вопреки себе. Местные жители не отличались культурой и склонностью к искусствам. Здесь был крохотный музей с мешаниной из истории, по большей части местной, и искусства, тоже местного. Экспонаты ощущались как запоздалые раздумья, импульс тех, кто не имел средств, чтобы удовлетворить свой вкус, или, возможно, не имели вкуса, соответствующего средствам, в городке, который считал подобающим, даже необходимым, иметь свой музей, сам толком не понимая зачем. Это отношение словно пропитало все его слои, и Эмили не могла припомнить другого места, где всякое творчество было бы так подавлено, – пока не вспомнила маленький городишко, который когда-то называла родным. Искусство и красота там тоже не нашли себе места, и дом, в котором она выросла, был лишен всяких прикрас. Даже иллюстрированные журналы не играли своей роли, если не считать отцовских тайных запасов порно.
Она так долго не вспоминала о нем. Мать бросила ее еще ребенком, пообещав вернуться, но так и не вернулась, и через какое-то время прошел слух, что она умерла где-то в Канаде и ее похоронили родные ее нового сожителя. Отец Эмили делал все необходимое для образования и прокормления дочери, но почти ничего сверх того. Она ходила в школу и всегда имела деньги на книги. Они с отцом удовлетворительно питались, но всегда дома, никогда не ходили в рестораны. Какие-то деньги откладывались на расходы по дому, и он давал ей немного на карманные расходы, но она не знала, на что уходят остальные деньги. Он не пил лишнего, не употреблял наркотики. Никогда не прикасался к ней, ни ласково, ни в злобе, а когда она стала старше, следил, чтобы не сказать чего-либо двусмысленного или непристойного. За это она была ему благодарна, хотя он не знал об этом. Она слышала истории, которые рассказывали другие девочки в школе про отцов и отчимов, братьев и дядюшек, про новых дружков усталых одиноких матерей. Ее отец был не таким. Он просто держал дистанцию и сводил разговоры с дочерью к минимуму.
И все же она не считала себя заброшенной. Когда в подростковом возрасте у нее начались трудности в школе – плохое поведение в классе, рыдания в туалете, – отец поговорил с директором школы и устроил Эмили прием у психолога, хотя тому дружелюбному человеку в очках без оправы и с тихим голосом она постаралась открыть как можно меньше, так же как и отцу. Она не хотела, чтобы ее воспринимали в чем-то отличающейся от других, и поэтому не рассказала ему о своих головных болях, о провалах в памяти, о странных снах, в которых что-то зубастое появлялось из темной ямы в земле и грызло ее душу. Она не говорила о своей паранойе или о чувстве, что ее индивидуальность так хрупка, что в любой момент может потеряться или разбиться. После десяти сеансов психолог заключил, что она то, чем и кажется: нормальная, хотя и чувствительная девочка, которая со временем найдет свое место в мире. Не исключалась возможность, что ее трудности предшествуют чему-то более серьезному, возможно, какой-то форме шизофрении, и он посоветовал обоим – ей самой и особенно ее отцу – следить, не возникнут ли серьезные перемены в ее поведении. После этого отец смотрел на нее по-другому, и два раза в месяц, просыпаясь, она видела, как он стоит в халате в дверях ее комнаты. Когда однажды она спросила, в чем дело, он сказал, что она кричала во сне, и она задумалась, не расслышал ли он ее слова.
Ее отец работал шофером на мебельном складе «Трехо и сыновья», хозяева-мексиканцы которого преуспевали. Ее отец был единственным не мексиканцем среди работавших на Трехо. Она не понимала, почему это так, а когда спросила отца, он признался, что и сам не знает. Может быть, потому что он хорошо водил грузовик, но она подумала, что, наверное, эти Трехо продавали разную мебель, дорогую и не очень, разным покупателям, мексиканцам и не мексиканцам. Ее отец внушал уважение и всегда говорил тихо и правильно. Для покупателей побогаче он представлял солидное лицо фирмы.
