– Майя? – шепчет Бреннан. Мы ковыляем по улице. Мы двигаемся медленно, слишком быстро – и недостаточно быстро. – Я ведь иначе не мог. Правда?
Я вижу, что по его щекам текут знакомые ручейки. Я вспоминаю тот нож – как он торчал из поясницы того мужика.
– Ты иначе не мог, – шепотом отвечаю я.
А вот я могла. Я не обязана была подавать заявку, не обязана была уезжать. Все это было необязательно.
– Сколько тебе лет? – спрашиваю я у парнишки.
У меня болит щека. Мне больно говорить, думать, дышать, быть.
– Тринадцать, – отвечает он.
Мир встряхивает – а в следующую секунду он уже прижат к моей груди, и я могу сказать только: «Прости!» И я прошу прощения у него, и у моего мужа, и у того ребенка, которого я оставила умирать в домике с голубой меткой. Там было голубое, знаю, что было. Не сплошь голубое, но сколько-то. Было.
Розовые щеки. Покрытые сыпью руки.
– Все то, что ты говорил про болезнь, – это правда? – спрашиваю я.
Бреннан кивает у моей груди и шмыгает носом. Его волосы трутся об открытую рану, которая ноет у меня на подбородке.
Я закрываю глаза и думаю о муже, одиноком среди всего этого. Тревога, неизвестность – а потом, возможно, першение в горле или бурление в животе. Сонливость, придавливающая его тяжелым грузом. «Прости», – говорю я снова, без слов, но от всего сердца. Прости, если мой выбор подразумевал, что просто быть с тобой мне мало. Прости, что я была не готова. Прости, что я уехала. Даже если – даже если всему этому было суждено случиться, мы хотя бы были вместе.
Если рассказанное Бреннаном правда, то шансы на то, что какой-то отдельно взятый человек такое переживет, бесконечно малы. Вероятность того, что иммунитет окажется и у меня, и у мужа, статистически настолько мала, что просто отсутствует. Я знаю, что меня ждет дома, и все же вот я молюсь: «Пожалуйста! Пожалуйста, и… может быть». Самое малюсенькое «может быть» на свете, но я знаю: если я туда не приду, то до конца моего пребывания на этой ужасной, выскобленной дочиста земле я буду сомневаться.
Меня преследует образ: реклама моющего средства, демонстрирующая вид через микроскоп «до» и «после». Оно убивает девяносто девять целых девяносто девять сотых процента бактерий. Эти немногочисленные уцелевшие закорючки в «после» показывают исключительно в юридических целях… И это мы – Бреннан и я. Несущественные остатки. Судя по его словам, в считаные дни все, кто находился в той церкви, умерли – кроме него. Не меньше ста человек, как он сказал. Если экстраполировать исходя из этого, то получатся миллионы. Когда это началось – как раз когда мы ушли на индивидуальные испытания? В тот период, когда я нашла тот домик спустя четыре или пять дней. Такой короткий промежуток!
Я вспоминаю оператора, который ушел после испытания с поиском заблудившихся: он так разболелся, что не смог работать, – и я внезапно понимаю, почему Валлаби не появился в то утро одиночного испытания.
Я назвала ушедшего Мямлей. Я дала ему такое имя.
Меня захлестывает чувство острого отвращения к себе.
Выжил ли кто-то из них: Купер, или Хизер, или Хулио? Рэнди, или Этан, или София, или Эллиот. Тот славный юный инженер, чье имя мне не удается вспомнить… Мне надо вспомнить его имя – но я не могу.
Бреннан содрогается у меня в объятиях, и меня охватывает грустное изумление: я принимала его за оператора! Это немыслимо.
– Мне очень жаль твою мать, – говорю я.
Я чувствую, как только подсохшая ссадина у меня на подбородке снова разбередилась из-за его движения: он отстраняется.
– А почему ты делала вид, будто все это не на самом деле? – спрашивает он.
Тринадцать! Мне хочется сказать ему правду. Мне хочется рассказать ему все: про шоу, домик и ту любовь, которую я оставила ради последнего приключения… но это слишком больно. Однако я больше не хочу врать и потому говорю:
– Разве я так уж виновата?
Он смешливо фыркает, и я думаю: «Какой необыкновенный ребенок!»
Скоро мы уже снова идем – медленно из-за многочисленных болячек и травм. Правая рука у меня распухла и не работает. Я могу шевелить ее в запястье, а вот пальцы не действуют. Я тревожусь, не получил ли Бреннан сотрясения мозга, раз его вырубили, но он держится хорошо и зрачки у него одинаковые, так что решаю, что все нормально. Если только не существует каких-то признаков, которых я не вижу, про которые не подозреваю.
Спустя какое-то время он спрашивает:
– Ты когда-нибудь кого-то убивала, Майя?
Не знаю, что ему ответить. Мне кажется, ответом должно быть: «Да, но не нарочно». К тому же я больше не хочу врать пареньку, но и всего рассказать не могу. Мне этого просто не удастся произнести. Но ему нужен какой-то ответ, потому что ему тринадцать и он ударил ножом мужчину. Мужчину, который собирался убить меня и, вероятно, его тоже, но все равно… Я вспоминаю бешеного койота. Я по-прежнему помню, что видела шестеренки, но помню и то, что видела плоть: обе версии того дня сосуществуют и равно истинны. И на секунду я допускаю мысль: «А почему бы и нет… Может, я ошибаюсь и это еще было частью шоу. Может, реальностью все стало уже позже». Вот только у этой мысли неприятный привкус, и я понимаю, что это натяжка.
Парнишка ждет ответа. Он наблюдает за мной щенячьим взглядом.
– Так – нет, – признаюсь я ему. – Но был момент, когда я могла кому-то помочь, а я не помогла.
У меня перехватывает спазмом горло. Последнее слово я едва могу произнести.
– А почему? – спрашивает паренек.
Я крепко зажмуриваюсь. В моих воспоминаниях у манекена-матери зеленые глаза, знакомые мне по отражению в зеркале, но я не знаю, так ли это было на самом деле, были ли ее глаза вообще открыты.
Это был не манекен!
– Я не знала, – хрипло выдавливаю я, но это неправильно. – Это был младенец, – говорю я, – и я подумала… – Но я ничего не думала: впала в панику и убежала, и как я теперь могу объяснить то, что едва могу вспомнить. – У меня в голове все перепуталось, – пытаюсь объяснить я. – Я ошиблась.
Как будто это извинение, как будто это что-то может извинить!
– Я не жалею, – говорит паренек. – Мне кажется, что я должен был бы жалеть, а я не жалею.
А я сожалею. Обо всем.
– Тебе не о чем жалеть, – уверяю я Бреннана. – Он заслуживал смерти.
Но столько других ее не заслуживали. Бессмысленное замечание. Здесь нет объяснений, нет причин. Есть только то, что есть. Системы столкнулись, взаимоуничтожились, оставив меня, невезучую одиночку. Миры рушатся, а я – свидетель происходящего.
– Спасибо тебе, – говорю я. Не испытываю никакой благодарности, но, возможно, именно это надо услышать Бреннану – а ведь он тоже остался один. – Спасибо, что спас мне жизнь.
Мою бесполезную, пустую жизнь – но хотя бы этот мальчишка теперь не один.
Мы проходим по мосту, поднырнув под шлагбаум электронной оплаты проезда, и взламываем старинное здание заставы, чтобы там переночевать. Я знаю, что ко мне придут кошмары, и потому не засыпаю. И время от времени расталкиваю Бреннана, потому что, кажется, так положено при сотрясениях. Его это скорее раздражает, чем радует, и я принимаю это за добрый знак.
Разбудив Бреннана в четвертый раз, я тихо крадусь на улицу и приваливаюсь к стене у двери. Моя одежда отяжелела от засохшей крови, и этот груз придавливает меня к земле.
– Мне тебя не хватает, – шепчу я.
Наши дети родились бы с голубыми глазами. А что потом?.. Они могли стать зелеными, или карими – или, удивив нас, остались бы голубыми. Какие бы у них были волосы: черные, темно-каштановые, русые… А может, того чудесного темно-рыжего цвета, который я видела у твоей матери на тех фотографиях, где ты совсем маленький? Теперь уже не узнать. Брось жребий, роди ребенка. Надейся, что наследственность будет хорошей. Что, если… Кто знает. В этом трусливом новом мире вопросы превращаются к декларации. Наши дети никогда не родятся. Но эта потеря – пустяк, несравнимый с потерей тебя.
Дверь рядом со мной скрипит. Поднимаю взгляд и ощущаю, как у меня щиплет глаза, как сдавливает грудь. Чувствую, как меня трясет. Физиология знания.
