Волк отступает – всего на шаг или два – и, качнувшись из стороны в сторону, делает неверный шаг. Он снова рычит.

Хотя я едва могу дышать, меня осеняет мысль: я не смогу справиться с бешеным волком в этом тесном пространстве. Мне вообще не справиться с бешеным волком, но тем более здесь. Я отчаянно пихаю рюкзак на волка и ударяюсь в стену шалаша. Заорав, я пробиваю ее. Мешок для мусора сопротивляется, а потом подается, рассыпая листья и веточки. Когда мои плечи пробиваются наружу, шалаш начинает рушиться – и я чувствую, как мою ногу с силой тянет назад.

Волк схватил меня за ступню. Я чувствую давление его челюстей через ботинок. Как приманку на крючке, меня тянет вниз, вниз, вниз.

Я вижу только пленку слез. В них мерцает звездный свет: увеличение дает не детали, а впечатление неземной красоты мира.

Я лягаюсь. Лягаюсь, ору, впиваюсь пальцами в землю. Я пытаюсь выбраться из вездесущего мусора. Моя свободная нога попадает в череп: я ощущаю это столкновение каблуком ботинка, словно ударила в бетон – и моя вторая нога неожиданно освобождается. Я рвусь к полосе предутреннего света, кустистой траве и журчащему ручью. Позади копошится волк, на которого обрушивается мой шалаш.

Вскакиваю на ноги и хватаю толстую палку. Когда из листьев выныривает острая волчья морда, я бью по появляющейся башке. Ощущаю глухой удар, слышу треск кости или дерева – и снова замахиваюсь. Колочу снова и снова, пока окончательно не запыхалась, пока листья не стали темными и тяжелыми. Замахиваюсь, пока мне хватает адреналина, на бесконечное мгновение – а потом силы меня покидают. Я отшатываюсь назад, дубина повисает у меня между коленей. Останки шалаша видны как размытая неподвижность и жидкий блеск.

У меня все болит. Не ноет, а болит по-настоящему. Смертельно болит.

Моя нога!

Я плюхаюсь на землю, спеша проверить, есть ли у меня рана.

Нервы так натянуты, что я не в состоянии вычленить детали, не могу отделить страх от реальной травмы. Щупая ногу, я ощущаю колкие волоски, но повреждений кожи не нахожу. Низ левой брючины оборван и вымок, но, кажется, не окровавлен.

Ботинок у меня с ноги слетел. Я провожу руками по шерстяному носку, который остался на мне. Прутики и листья колют мне пальцы. Дырок нет.

Со мной все в порядке.

Если бы я по-прежнему разувалась перед сном… Нет, об этом не думать!

Я поднимаю руки, чтобы протереть глаза – и вижу, что мои пальцы и ладонь густо покрыты волчьей слюной, похожей на слизь.

Я кидаюсь к ручью.

Столько царапин, столько крошечных порезов, в которые может попасть вирус бешенства! Я отчаянно оттираю руки в воде.

А потом каменею.

А что если растирание протолкнет вирус в порез? Такое возможно?

Ответа я не знаю. А должна была бы знать: я работаю с дикими животными, и такие вещи мне известны. Вот только я не знаю.

Я сижу в воде и трясусь. Промокла с пояса до пят, замерзла. Я сама не своя. Я не знаю, кто я. Не знаю, что делать, что думать. Я знаю только, где я: одна, сижу в ручье.

Со временем до меня доходит одна вещь: волки в этих местах не водятся. Ближайший дикий волк должен обитать в Канаде, или, может, в Северной Каролине. Вероятность того, что напавший на меня зверь – волк, минимальна.

Но кто бы это ни был, я его убила. Не ради еды, не аккуратно, ловушкой. Я, любительница животных, на работе лечила травмированных диких животных и занималась с детьми, чтобы привить им уважение – или, возможно, любовь – к природе. Я вспоминаю краснохвостого сарыча Эдди, лису Пенни. Мне не положено давать имена животным, которых планируется отпустить, но я все равно это делаю. Всегда.

В конце концов я поднимаюсь на ноги и ковыляю на берег. На онемевших ногах возвращаюсь к обрушившемуся шалашу. Полумрак сменился рассветом. Щурясь, приближаясь очень осторожно, разглядываю зверя: его голова и лапы виднеются из-под листьев. Голова у него выглядит так, словно на нее уронили валун.

Во что я превратилась: в валун, летящий вниз по склону, движимый инерцией, а не волей?

Я подбираю длинную ветку и сметаю алые листья с укрытия, а потом приподнимаю палки, завалившие труп. Меня все еще трясет, и горло болит.

Зверь оказался меньше, чем я думала, – размером примерно с колли. Лапы у него тонкие, пушистый хвост испачкан экскрементами.

Не волк. Койот. Чем дольше я на него смотрю, тем меньше он кажется.

Мне очень жаль.

Мне жаль, что ты заболел.

Мне жаль, что я тебя убила.

Я извлекаю из обломков свой рюкзак и ботинок. Мысок глубоко разодран. Я тычу в него палкой, и она проходит до подошвы. Некоторые дыры проходят и сквозь подошву: ботинок пришел в негодность. Перед рюкзака тоже разодран, а очки мне приходится искать несколько минут. Оправа изогнулась, обе дужки отлетели. Только одна линза уцелела, а вторая раскололась: зуб ударил в нее, словно пуля.

Меня охватывает страх, совершенно не похожий на тот, что я пережила во время нападения. Не менее сильный, но противоположный. Медленный страх. Я не слепая, как крот, но зрение у меня весьма неважное. С четвертого класса я ни дня не провела без корригирующих линз.

– Я не вижу, – говорю я, поворачиваясь на месте. Поднимаю голову, демонстрирую мои испорченные очки и впервые с начала одиночного испытания обращаюсь прямо к камерам. – Я не вижу.

Помощь уже должна была прибыть. Медики должны были меня усадить и вручить уродливые запасные очки, которые я передала режиссеру в первый день. Я смотрю на ярко-красную царапину, которая идет по тыльной стороне моей правой руки, с бисеринками засыхающей крови.

– Мне нужна вакцина, – говорю я деревьям.

Сердце у меня колотится. В первый день и на третий после контакта.

Нам велели заранее сделать прививки от бешенства. Это было частью массы требований: полное врачебное обследование, противостолбнячная ревакцинация, справки о множестве других прививок, которые мне уже делали в школе и на работе. Бешенство было единственной прививкой, которую мне пришлось сделать по их требованию.

– У меня нет иммунитета, – кричу я.

У меня срывается голос. Прививка против бешенства необычна тем, что она создает кратковременный иммунитет и требует повторной вакцинации после контакта с вирусом. Я поднимаю руку и делаю полный поворот на месте.

– У меня царапина, видите? Я контактировала с его слюной. Мне нужны уколы.

Ответа нет. Я смотрю на размытые листья, щурюсь, ищу камеру, установленную на какой-то ветке, беспилотник, парящий в небе. Она должна тут быть, должна. Я вспоминаю камень, чучело медведя и тот первый реквизит, разбившийся у подножия скалы. Я вспоминаю куклу: ее механический плач, разрывающий душный воздух домика. Мой страх начинает трансформироваться, усиливаться. Продолжая ждать, я знаю: никто не появится.

Потому что они это запланировали.

Не знаю, как именно, но они это запланировали – и теперь очки у меня разбиты, и я не вижу.

Мне кажется, что ярость прорвет мне кожу, обдерет меня живьем изнутри.

Блин! Я не вижу!

– В нашем первом командном испытании вы будете вместе искать съедобные растения, – говорит ведущий. Он стоит гордо и прямо, вещая своим сценическим голосом. Он хорошо выспался. Про участников такого сказать нельзя – за исключением Следопыта, который после сна на природе бодрее, чем когда ночует дома. – Выигрывает та команда, которая соберет больше сортов съедобных растений за полчаса. Однако это не означает, что вы все можете собирать цветочки как вам заблагорассудится. – Ведущий грозит пальцем. Азиаточка картинно закатывает глаза, рассмешив Зверинца. Ее смех вырежут: это серьезный момент. – За каждое неправильно определенное растение с вашей команды спишут одно очко. – Он вручает каждому из капитанов команд яркую брошюрку в три сложения. – Вы играете ради очень важной вещи – обеда.

Следопыт проснулся до рассвета и проверил ловушки. Кролик стал завтраком для его команды. Биологичка поделилась своими белковыми батончиками, хоть уже и не была обязана этого делать. Восемь участников, не входящих в их команду, предсказуемо проголодались. Про кролика ведущий не знает.