Заклинатель, злой и смущенный, все еще не встал с земли.

– Она меня ударила! – орет он. – В нашем контракте сказано, что никого бить нельзя!

Один из операторов включил рацию.

– Девушка его ударила? – спрашивает вышедший на связь режиссер. Получив подтверждение от оператора, он продолжает: – Не страшно, если все уже закончилось. И… ты это снял, да?

У костра Черный Доктор напоминает:

– В контракте запрещается бить других по голове, по лицу и по половым органам.

Заклинатель вскакивает на ноги и указывает на свое лицо:

– А это как называется?

– Я видел только, что она била тебя по коленям и рукам.

– Точно, – подхватывает Пилот. – Ты так хорошо свернулся, защищаясь.

Зверинец хохочет. Заклинатель возмущенно смотрит на нее.

– По-любому, – говорит она, – ты сам виноват.

Ее презрительный тон изумляет Инженера: он ожидал, что она возьмет на себя роль миротворца. Никто из операторов не замечает легкого разочарования, с которым он на нее смотрит.

Махнув рукой, Заклинатель уходит к своему одинокому ложу. Ситуация разряжается, все заканчивают есть. Этот эпизод закончится серией коротких интервью.

Азиаточка-Плотник:

– Мы все устали, проголодались и на взводе, но это было дико. Не стану говорить, будто он этого не заслужил, но все равно…

Банкир:

– Считаю ли я, что нам следовало с ним поделиться? Если бы он получил травму и ничего не мог поделать, я бы сказал «да». Но он просто решил поспать, пока мы все обустраивали лагерь. Мне немного неприятно, но почему мы должны за него работать? И потом, решил не я. Не я выиграл тот рис. Я был благодарен за то, что меня угостили.

Официантка:

– Он доставал меня два дня подряд, а потом еще и еду у меня отнял? Нет уж, блин! Пусть помирает с голода.

Заклинатель:

– Любому сообществу нужен изгой, и то, что это сообщество немногочисленное, дела не меняет. – Он проводит рукой по сальным рыжим волосам и подбрасывает дров в костер. – Им хочется, чтобы я стал их злодеем? Ладно. Я буду их злодеем.

Березовая улица стала передышкой хотя бы от внешних кошмаров, пусть и не от тех, которые плело мое подсознание. Тем не менее такое затишье просто означает, что приближается новое испытание. Когда мы уходим из дома, уходим из района, прорезанного улицами, названными в честь деревьев, я пытаюсь угадать, дожидаются ли устроители сигнала от паренька, или же мы должны дойти до какого-то определенного места.

Ближе к полудню мы туда попадаем – это место обустроили так, как мне еще не доводилось видеть: оно не брошено, а разгромлено. Окна перебиты, вывески сорваны. То, что я поначалу сочла неуместным валуном, оказывается машиной, разбитой о кирпичную стену. Я чувствую, как моя спина опасливо сгибается. Стараюсь не моргать на ходу. Вид этой машины заставил меня вспомнить выпускной класс школы: тогда школьный союз по борьбе с наркотиками договорился с пожарным отделением изобразить аварию пьяного водителя, использовав разбитый пикап. Добровольцы вымазались в крови из киселя и орали из машины, пока ее резали специальными ножницами. Помню, как мой приятель Дэвид выполз с водительского сиденья, с трудом выпрямился и, покачиваясь, пошел к пожарным. Пассажирка с переднего сиденья, Лора Рэнкл, «погибла». Она была милая, в отличие от большинства школьных красавиц, и Дэвид так вопил, когда ее вытащили из машины, что это оказалось ужасно мучительно. Я все твердила себе, что это не на самом деле. Старалась спрятать слезы от одноклассников, и только потом заметила, что большинство тоже прячут слезы. Мой папа знал про эту постановку. Помню, как он спросил про нее тем вечером за ужином. Не успела я ответить, как мама начала говорить о том, что, по ее мнению – по ее убеждению, – это спасет кому-нибудь жизнь и что пикап разбился именно ради этого. Я собиралась рассказать, насколько впечатляющим было это событие, но после ее слов только пожала плечами и обозвала его чересчур драматизированным.

Через несколько кварталов после первой разбитой машины столкнулись сразу несколько автомобилей. Цвет автобуса в центре этой свалки очень характерный: мне даже не нужно присматриваться чтобы понять: школьный. Школьный автобус и несколько легковушек. Когда мы оказываемся ближе, я вижу обугленный реквизит, свисающий из передней двери почерневшего седана. На мгновение мне представляется, что у него лицо Лоры Рэнкл: не то осунувшееся и неизменно печальное лицо, которое у нее появилось после того, как она забеременела, а отец ребенка ее бросил, а то лицо, которое было у нее в школе: веселое, полное радостного ожидания и любви.

– Майя, – окликает меня паренек, – в чем дело?

Это абсурдный вопрос, рассчитанный на то, чтобы заставить меня говорить. Я уже готова приказать ему заткнуться, но потом решаю, что, если я дам им интересный сюжет, меня оставят в покое. Может, если буду говорить, то смогу не приглядываться – и, может, в этом и будет заключаться все испытание. И я ему рассказываю. Подробно рассказываю ему про Лору Рэнкл и Дэвида Моро. О поддельной крови и искореженном металле, о жутком сплаве выдуманной трагедии и останков реальной.

– Потом, когда один из пожарных помог Лоре выйти из машины «Скорой помощи», она нервно так улыбалась и была в полном порядке. Это был просто сюр, – говорю я. Мы уходим чуть в сторону, огибая перевернутую тележку из супермаркета, и я продолжаю: – Я знала, что это просто игра, но все оказалось достаточно реальным, чтобы создать такое ощущение, от которого трудно было избавиться, пока все не закончилось.

Я смотрю на паренька. В конце концов он говорит:

– Ужасно странно.

Ну, хватит! «Странно». Я впервые рассказала ему нечто совершенно правдивое, а он смог сказать только, что это странно. Наверное, я это заслужила, обращаясь с ним как с личностью, а не как с живой бутафорией. Сама виновата.

Может, дело в моей близорукости, но, несмотря на то что мы уже рядом с автобусом, он все еще кажется очень далеким. Я ощущаю некую отстраненность – именно такую, какой мне хотелось, но не удалось испытывать школьницей в той инсценировке аварии. Приближаясь к нему, я обнаруживаю, что мне плевать на автобус, плевать на то, что внутри. Это не моя жизнь. Это не на самом деле.

Пока я росла, учителя и школьный психолог говорили о «настоящей жизни», словно это было нечто отличное от школы. То же происходило и в университете, хоть я и жила самостоятельно в городе с восемью миллионами жителей. Я не понимала этого тогда, не понимаю и сейчас: что это за «настоящая жизнь», если не та, которой ты живешь? С чего вдруг ребенок не такой настоящий, как взрослый? «Когда я вернусь в настоящую жизнь, – сказала мне Эми в тот вечер, перед тем как произнести страховочную фразу, – я буду болеть за тебя». Тогда мне эти слова не показались слишком странными. В тот момент испытания имели структуру, начало и конец, которые легко было опознать. Какой-то человек причал «Марш!» или «Стоп!». Мне этого очень не хватает. Сейчас все как будто одновременно поддельное и настоящее. Мир, в котором я перемещаюсь, искусственный, управляемый и обманчивый, но в нем были тот самолет, и деревья, и белки. Дождь. Мои вроде бы задерживающиеся месячные. Вещи слишком крупные или слишком мелкие для управления – и они одновременно вносят свой вклад и создают конфликт. Этот созданный ими пустой мир полон противоречий.

Мы дошли до автобуса. У меня бегут мурашки. Желтый нос автобуса сливается с серой стеной, но мне кажется, что между ними есть небольшой проход. Должен быть.

– Майя, давай лучше обойдем, – говорит парнишка.

– Я и так обхожу.

– Я имел в виду – по другой улице.

Я знаю, что он имел в виду. Я иду к задней части автобуса.

– Майя, ну, пожалуйста! Разве ты их не видишь?

Он говорит про крошечных манекенов, вываливающихся из заднего аварийного выхода. Я вижу пять или шесть. А внутри, наверное, есть еще. Я и запах их чувствую: такой же, как у предыдущих, только еще с углями.