Я смутно помню, что читала, будто из кварца получается хороший источник искр, так что, собирая дрова, подбираю и все камни, которые блестят. Когда растопка готова, я беру самый крупный камень и краем рубашки стираю с его острого края землю.

– Что вы делаете, Майя? – спрашивает паренек. – Разжигаете огонь?

Я раскладываю несколько инструментов мультитула. Не знаю, каким лучше будет высекать искру, но у моего огнива один элемент был острым, а второй изогнутым, так что я решаю попробовать отвертку. Я держу мультитул в левой руке, а камень – в правой. Наверное, поранюсь. Не уверена, что стоит трудиться ради горячей еды: ночь ведь теплая.

– А разве можно разжечь костер без спичек? – спрашивает паренек.

У меня обрывается сердце. На заправках на прилавках всегда есть зажигалки или под прилавком – спички. Я даже не посмотрела! Как я могла так сглупить – снова? Досадуя, я свожу «кремень» и сталь в направленном вниз скребущем движении. Искры нет, но и пальцы у меня целы. Я повторяю попытку снова и снова. Грязный бинт у меня на правой руке начинает слезать. Камень раскалывается. Я выбираю новый и переключаюсь с отвертки на самое короткое лезвие. Мне следовало взять те идиотские лук и сверло, которые нам давали для индивидуального испытания. Я не получила ни уголька, ни дымка, но с тем приспособлением у меня было бы больше шансов, чем с этим дикарским постукиванием.

– Вы раньше так не делали, да? – спрашивает паренек.

В сгущающихся сумерках я едва вижу его лицо. Руки у меня болят.

– Можно мне попробовать? – спрашивает он.

Я отдаю ему мультитул и камень. Примерно полминуты у него не получается высечь искру, а потом он отшатывается и вскрикивает: «Ой!»

Он уронил инструменты и поднес руку ко рту: сосет указательный палец.

От моего удара одна искра соскакивает с лезвия и летит к растопке. Затаив дыхание, я наблюдаю. Искра падает – и потухает. Запоздало я наклоняю лицо к земле и дую.

– Давайте еще раз! – предлагает паренек, и на этот раз я не удерживаюсь от раздраженного взгляда. – Извините, – поспешно говорит он.

Не понимаю, зачем мне навязали этого беспомощного парнишку.

Через четыре удара очередная искра падает на растопку. На этот раз я готова и осторожно ее раздуваю. Когда появляются язычки пламени, паренек радостно вопит, и я обнаруживаю, что тоже улыбаюсь. Еще через несколько минут перед нами трещит настоящий костер.

Это ощущается мной как важнейшее достижение за многие недели – возможно, за всю жизнь. Я бросаю взгляд на паренька, греющего руки над огнем. У него на костяшке подсохшую кровь. Мое настроение моментально портится. Это мгновение мне хотелось бы разделить отнюдь не с ним.

Кипячу немного воды, чтобы залить порцию говяжьего рагу, и достаю ложко-вилку, которую все-таки себе оставила. Уставившись на мой ужин, паренек грызет сухое печенье.

– Ты взял только сладости? – спрашиваю я.

– Еще чипсы.

Он достает упаковку картофельных чипсов, и его взгляд снова устремляется на рагу.

Я отбирала припасы продуманно. Я не могу их ему отдавать.

Через несколько минут паренек начинает кашлять, прижав ладонь к груди. Он делает глоток воды и снова кашляет. Поймав на себе мой взгляд, он хрипло объясняет:

– Это арахисовое масло застряло у меня в горле.

Я невольно жалею его.

– Хочешь меняться? – предлагаю я. – Я отдам тебе за чипсы говядину с брокколи.

Паренек поспешно соглашается. Мне не нужны чипсы – и они занимают слишком много места. Я вскрываю пакет, выдавливаю воздух и туго его заворачиваю. Прячу его в рюкзак.

Паренек заливает говядину с брокколи горячей водой и сжимает края упаковки.

– Когда это можно будет есть? – спрашивает он.

Я съедаю еще ложку своего ужина. Паренек смотрит, как я жую. Через пару секунд отвечаю ему:

– Минут через десять.

– Не уверен, что столько выдержу.

Он снова смотрит на мое рагу, но я и так слишком много ему дала. Когда он всего через несколько минут набрасывается на свое блюдо, я слышу, как в пакете плещется не впитавшаяся жидкость. Каждый кусок хрустит у него на зубах. Сделав несколько глотков, он прерывается, утирая лицо рукавом. В свете костра у него на запястье что-то блестит. Я решаю, что это браслет, но потом щурюсь – и мне удается разглядеть овальное пятно с контрастирующим цветом и фактурой.

На нем часы.

У меня обрывается сердце. В правилах говорилось, что электронные устройства запрещены. Нам нельзя брать мобильные телефоны, навигаторы, наручные часы, карманные часы… любое устройство, измеряющее время. Мы с мужем хохотали над этим списком. Он спросил: «У кого вообще бывают карманные часы?»

На этого паренька правило не распространялось. На нем наручные часы. Я смотрю на это устройство. Мне тошно. И тут до меня доходит: вот почему он здесь!

Он – оператор.

У него в часах камера, и кто знает, где еще. Может, в пряжке ремня или в шве толстовки. И микрофоны. Только он – полная противоположность Валлаби. Он болтает и всюду лезет. А это значит, что он здесь не только ради записи: он одновременно служит испытанием. Его заставили казаться юным и беспомощным, но на самом деле это не так. Каждый его поступок, каждое слово – часть того мира, который создает съемочная группа.

Доев, я иду пописать. Когда я возвращаюсь, обутые в кеды ноги паренька торчат из его никчемного шалаша. Он храпит – и я его за это ненавижу. Я наступаю на ветку. Она с хрустом ломается, но паренек не просыпается. Я думаю про спрятанный у меня в рюкзаке фонарик. Я могла бы от него уйти. Мне даже не понадобилось бы уходить далеко: пара часов ходьбы – и ему меня не найти, по крайней мере без посторонней помощи. Вот только он эту помощь получит. Он – фигура, а не игрок, и, похоже, его решили ко мне приставить. Тем не менее я испытываю немалый соблазн затруднить им работу и заставить этого паренька пережить хотя бы часть того, что пережила я. Тем не менее в конце концов я решаю, что сон важнее мелочной мести. Заползаю к себе в шалаш и втягиваю рюкзак за собой. Я достаточно устала, чтобы заснуть, несмотря на хрюканье и хрипы паренька.

Меня будит крик – глубокой ночью. Младенец, зверь… Страхи обрушиваются на меня. Я начинаю дергаться и рваться наружу, но после нескольких секунд паники понимаю, что на меня никто не нападал. Звук исчез. С тяжело бьющимся сердцем я выползаю наружу. Вижу паренька: он трясется, подтянув колени к груди. Он вскрикивает: быстро и резко. Это был его вопль, и он по-прежнему спит… или притворяется, будто спит.

Индивидуальное испытание номер тысяча тридцать семь: терпеть ночные кошмары незнакомца. Великолепно.

Выброс адреналина не дает мне снова заснуть. Я сижу у погасшего костра и, тыча палкой в золу, наблюдаю ночь. Летучая мышь проносится по небу – и мне вспоминается мой медовый месяц. Вспоминаю теплые и сильные руки мужа, обнимавшего меня, пока мы сидели на балконе гостиницы у озера и в сумерках наблюдали за летучими мышами. Вспоминаю, как он осторожно поднес руку к моим волосам и коснулся их. Вспоминаю, как шутливо отшатнулась и завопила: «Убери это!» И еще вспоминаю, как вернулась к нему в объятия и что за этим последовало. На следующий день мы пошли купаться в озере, и, когда случайно наступили на песчаный замок маленькой девочки, мой муж тут же наклонился, чтобы его восстановить. Я вспоминаю, как думала, какой из него получится отличный отец, и гадала, смогу ли я когда-нибудь с ним сравниться. Когда я увидела, что мы развалили девочкин замок, мне захотелось просто замереть на месте и думать: «Ой, нет!»

Мои мысли возвращаются к тому балкону и летучим мышам. К ладони мужа на моих волосах. Если бы он сейчас был здесь со мной, то не смог бы просунуть пальцы в колтуны. Натягиваю капюшон на голову и смотрю на золу, которой почти не вижу. Я бы все отдала, чтобы снова оказаться там, с ним. Я все бы сделала. Только не стала бы сдаваться.

Утром парнишка свеж и почти весел. Вчерашние вопросы сменились сегодняшними заявлениями. На ходу он рассказывает мне про своих родных, про свою любимую бойцовую рыбку, про занятия и баскетбольную команду. Я не задаю ему вопросов про его толстовку. Я вообще ни о чем не спрашиваю, но он все равно балаболит почти весь день, болтает, как малыш, который только-только открыл для себя речь. Он постоянно вставляет фразы типа «до того как все заболели» и «один доктор по телевизору сказал»… Когда он заводит песню относительно использованного в военных целях вируса Эбола, я чуть не срываюсь, чуть не начинаю орать на него, как орала на Хизер. Я напоминаю себе, что это – его работа. Он здесь именно для этого: регистрировать и раздражать. Нельзя ему позволить меня задевать. Я стараюсь отключиться от слов парнишки и просто идти вперед.