Позднее, в студенческие годы, открыв для себя иные музыкальные ориентиры, Нил как-то в веселую минутку сочинил песенку а-ля Вертинский, и очень пафосно, со всеми характерными для прославленного шансонье приемами, исполнял ее на разных капустниках и вечеринках. Народу нравилось...
Он взял несколько аккордов и запел:
На пустом Петропавловском пляже
Ветер волны терзал, как струну.
Вы прошли не заметив и даже
Не взглянули в мою сторону...
– Если бы я знала, что ты еще и поешь, то непременно взглянула бы и не раз, – тихо проговорил кто-то.
Нил поднял взгляд и застыл в изумлении... Нет, это невозможно, никак невозможно... Хотя... Если здесь мог оказаться еще кто-то из того, нижнего мира, то именно она, только она...
– Что ж ты замолчал, Нилушка? Так пел хорошо.
И как к лицу ей эта зеленая хламида...
– Просто неожиданно очень. Ты здесь...
– Добро пожаловать в Занаду! – с ослепительной улыбкой произнесла Таня Захаржевская.
– Занаду?
– Храм земных утех, построенный одним монгольским мечтателем и описанный мечтателем английским. Но поскольку оба были опиофагами... Ладно, ты играй...
А луна так изысканно-нежно
Отдавалась бегущей волне,
Одиночество было безбрежным
В безнадежной моей стороне...
<Текст В. Волковского>
Нил вздрогнул. Необъяснимое ощущение переполняло его. Словно бы он одновременно находился в двух точках пространства-времени. Он же в кресле у раскрытого окна весенней ночью восемьдесят второго, он же рядом с нею, с Татьяной небесною, в Бог весть каком Занаду, в году неизвестно каком... Нет, не в двух точках, а в трех, потому что на двойную картину накладывалось, невидимо, но явственно – его несут, держа за руки, за ноги, куда-то кладут, встряхивая, зачем-то расстегивают брюки... Октябрь семьдесят третьего... Нет, не так. Рано! Еще, еще!..
Он слегка надавил на веки, силясь вернуть себя в пласт видения... Но тамошние предметы налились прозрачностью и зыбкостью. Белая клавиша продавилась под его пальцем, будто мягкий пластилин. Вновь перед глазами предательски близко замаячил край белой больничной занавески...
– Побудь еще... – прошелестела она призрачным голосом.
– Я хочу, но не могу, оно само ускользает...
– Ты здесь! – твердо приказала Татьяна. – Возьми мою руку, ощути ее тепло, вдохни в себя пьянящий воздух Занаду и не думай, главное, не думай о том, что осталось там, за порогом.... Теперь выдохни и сразу затянись, вот...
Прозрачная сигарета, которую она поднесла к его губам, обрела относительную материальность лишь на третьей затяжке. Поверхность клавиши стала ровной и твердой.
– Ну вот, – с несказанным облегчением проговорил Нил, взял сигарету из ее белых пальцев и заглянул в ее золотистые, искрящиеся смехом глаза. – Спасибо. Я снова здесь. Что это за сигарета? Я помню этот запах, этот вкус. Совсем недавно.
– Верджил в столовке оставил, а я подобрала. – Она показала ему пачку с кабаньей головой. – Спой еще чего-нибудь, пожалуйста.
– Что? Свое или чужое?
– Свое, разумеется.
– Да у меня все такое... не очень соответствующее этому месту. Как бы опять назад не утянуло.
– Тогда давай мое. Посвящение нашему «Сладкому дому».
– Но я же не знаю...
Она усмехнулась и щелкнула пальцами.
– Уже знаешь. Здесь это просто. Начинай, а я подхвачу.
И действительно, даже не успев удивиться, он без малейших колебаний отыграл вступление в пламенном испанском стиле и начал:
Снова под балконом с серенадой
Я стою в своем плаще старинном,
И свежей глотка амонтильядо
Сень дубрав, где зреют апельсины.
В ночь бежим, где трепетные звуки
Изольются в пламенном фанданго,
Где струятся пламенные звуки,
А река струится соком манго.
Она чуть наклонила голову и подхватила – чисто, звонко, весело:
Перебор гитары шестиструнной
Растревожил душу девы юной.
Голос твой, Диего, меня манит вдаль,
Как в топленом сахаре миндаль...
В искрометном географически-гастрономическом дивертисменте они пробежались по странам и континентам, и каждому куплету вторили сильные, отчетливо кондитерские, вкусовые ощущения – французский шартрез, венский апфель-штрудель, вязкая греческая халва и рассыпчатый тульский пряник с терпкой отдушкой ядреного хлебного кваса.
Послышались дружные аплодисменты и одобрительные возгласы. Нил смутился – он даже не заметил, что во время их номера музыкальный салон наполнился народом. Люди, по большей части молодые и симпатичные, сидели в креслах, на диванах, прямо на полу, стояли у окон и возле самого рояля.
– Забойно, браток! – выразил общее мнение высокий стройный негр в красно-желто-зеленом балахоне и с немыслимо сложной системой косичек на голове. – Считай, вписался. Мы все тебя уже любим. – Он похлопал Нила по плечу. – Еще что-нибудь сбацаешь?
– Попозже. Устал немножко.
– Ладно. Тогда браток Соломон немного побренчит, о'кей?
Он уселся на освобожденный Нилом табурет и ловко, сноровисто заиграл небыструю, но очень ритмичную, на четыре четверти, мелодию. Ребята и девушки обступили рояль, принялись прихлопывать и пританцовывать в такт.
Не привлекая к себе внимания, Татьяна отошла от рояля, неспешно приблизилась к дверям в столовую. Нил тем же манером последовал за ней. Оказавшись в пустом, гулком зале, Нил взял ее руку, прижал к груди.
– Там, в нижнем мире...
– Он не нижний, – мягко поправила она, не отнимая руки. – Он просто обыкновенный.
– Хорошо. Там, в обыкновенном мире, рядом с тобой я смешон, жалок, недостоин твоей благосклонности...
Окружающие цвета резко поблекли, пол качнулся, и Нил поспешно заглотил остаток фразы.
Она молчала и с улыбкой смотрела на него.
– А здесь? Здесь и сейчас... Скажи мне, здесь ведь все иначе?
– Я и там никогда не считала тебя ни смешным, ни жалким... Но ты прав – здесь все иначе.
– Что же, выходит, я могу надеяться?..
– Возможно все. – Она пожала плечами.
– Тогда почему не сейчас? Он наклонил к ней голову, ловя губами ее губы. Она чуть отвела лицо, подставив щеку.
– Сейчас – это где, милый? – услышал он ее шепот. – Здесь – это когда?.. Мир Занаду закружился и поплыл, истончаясь...
– Постой... – прохрипел он.
– Охотница твое согреет ложе... Она ждет, Антиной... Ступай...
<Ах, какой пророческий глюк! (Прим. Т.Захаржевской.)>
VI
(Ленинград, 1982)
Нил отпрянул от окна, тряся головой. Что это было, Господи, что это было? Капризное воскрешение дурманного видения более чем восьмилетней давности? Или лукавая подстановка, отыгранная расшалившимся подсознанием? Доводилось же и прежде видеть яркие сны, уноситься в мечтах... Но чтобы так далеко, так ярко, так вещественно?! Тотально! Органолептически истинно! Видел, слышал, вкушал и обонял. Еще стоит во рту вкус Верджиловой сигареты... И все же – зов прошлого или сигнал из будущего?..
– Я молод, здоров и свободен, – шептал Нил Баренцев, вглядываясь в тусклое раннее утро. – Я молод, здоров и... Но буду свободен! Хочу быть свободным, черт побери!
Но память отпускать не спешила... Антиной... Анти-Ной, поленившийся построить ковчег и теперь утопающий в безбрежном океане памяти...
VII
(Ленинград, 1973)
Пробудившись, Нил долго-долго не мог сообразить, где находится. Он лежал, поджав ноги, на узкой короткой койке, накрытый тонким серым одеялом. Поверх одеяла лежала куртка, в которой он пришел... Куда? В общежитие студгородка, куда же еще. Когда? Судя по тусклому свету, сочащемуся из невидимого отсюда окошка, вчера. Вчера... И где же он оказался теперь, куда забрел? «Ни черта не помню...» – подумал Нил и заставил себя приподняться.
