— Возможно, узнаете чуточку побольше, в то время как остальные получат лишь факт из столичной комендатуры.
— И пан позволит пригласить себя на кофе? И расскажете мне все на языке, который повсюду считается польским?
— Нет.
Журналистка повесила сумку на плечо, энергичным шагом подошла к двери. Прежде чем закрыть за собой, глянула на хозяина кабинета и сказала:
— Уже не могу и вспомнить, когда в последний раз какой-либо мужчина отнесся ко мне так плохо, как вы, пан прокурор. Мне весьма жаль, что я потратила ваше время.
И вышла. Шацкому тоже было весьма жаль. Раздраженный, он встал, чтобы повесить пиджак на плечики, и вступил в облако оставленного после журналистки запаха духов. «Романс» Ральфа Лорена. Вероника когда-то пользовалась ими. Теодор обожал этот запах.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА СВИДЕТЕЛЯ. Ханна Квятковская, 22 июля 1970 года рождения, проживающая в Варшаве по ул. Укжеи, образование высшее, учительница польского языка в варшавской гимназии № 30. Отношение к сторонам: посторонняя, за дачу фальшивых показаний к ответственности не привлекалась.
Предупрежденная об уголовной ответственности согласно положений статьи 233 УК сообщает следующее:
Хенрика Теляка я узнала в предыдущее воскресенье в кабинете психотерапевта Цезария Рудского, там же познакомилась с Эузебием Каимом и Барбарой Ярчик. Вчетвером мы должны были провести два дня в монастыре на Лазенковской, принимая участие в групповой психотерапии, называемой терапией расстановок.[32] Никого из этой группы раньше я не встречала, знала лишь Цезария Рудского, к которому полгода ходила на индивидуальную терапию, как правило, раз в неделю. Все мы встретились в пятницу, 3 июня, вечером, вместе поужинали и отправились спать пораньше. На следующий день, после завтрака, прошла психотерапевтическая сессия пана Каима. В расстановке я играла роль бывшей жены пана Каима, и для меня это было печальным переживанием, поскольку я чувствовала себя нелюбимой. Пан Теляк играл роль отца пана Каима, а пани Ярчик — его матери. В той расстановке пан Теляк был сдвинут в сторону, точно так же, как и настоящий отец пана Каима у него в семье. Потому у меня и не было никаких чувств в отношении к нему. После перерыва на обед состоялась сессия пана Теляка. Пани Ярчик играла его жену, пан Ким — его сына, а я — его дочку, которая покончила с собой два года назад, когда ей было пятнадцать лет. Все это было чудовищно печальным и гнетущим. Я чувствовала себя так плохо, что сама хотела покончить с собой. В ходе расстановки выходили очень неприятные вещи, но я отмечаю, что не знаю, были ли они правдивыми. Прежде всего, они должны были быть гнетущими для пана Теляка, поскольку все говорили, что не любят его, а я даже сказала, что это из-за него покончила с собой. Нам пришлось прерваться, так как пани Ярчик стало плохо. Это случилось около 20.00. Приблизительно в половину девятого я пошла к себе в комнату, перед тем была на кухне, чтобы чего-нибудь съесть и выпить чаю. Я шла по коридору с паном Теляком, комната которого была рядом с моей. Я видела, как он вошел к себе, а сама потом уже не выходила. Ко мне тоже никто не приходил. Я не слышала, чтобы кто-либо выходил из других помещений или крутился по коридору. Я была обессилена психотерапией, и уже около половины десятого спала. Утром будильник зазвонил за полчаса перед завтраком, в 8.30. Помню, что жалела, что у меня нет душа. За завтраком мы практически не разговаривали. Пан Рудский рассказал нам сказку или притчу и просил, чтобы мы между собой не беседовали о том, что происходило вчера. Мы беспокоились о том, что нет пана Теляка. Пан Рудский пошел его позвать, но тут же вернулся и сообщил, что пан Теляк сбежал, и что такое случается. Я не заметила, чтобы во время завтрака кто-нибудь вел себя странно или же иначе, чем обычно. Около 9.30 я пошла в свою комнату отдохнуть. Около 10.00 я услышала крик пани Ярчик, побежала в зал и увидела труп пана Хенрика. Меня потянуло на рвоту, так что я оттуда вышла и уже не возвращалась. Возле трупа была пани Ярчик и пан Каим; когда я выходила, то разминулась с паном Рудским, который бежал в сторону зала.
Дополняю, что и в субботу вечером, и во время завтрака мы разговаривали между собой крайне мало, поскольку таковы рекомендации в ходе психотерапии. Потому-то я и не имела возможности познакомиться с паном Теляком в плане общения. Это все, что я могу сказать по данному делу. Протокол подписываю как соответствующий моим показаниям.
Ханна Квятковская расписалась на каждой странице и отдала протокол Шацкому. Кузнецов вспоминал, что женщина сильно нервничала, и если не считать этого — то вполне даже ничего. Вот это было правдой. У Ханны Квятковской было красивое, умное лицо, а слегка искривленный нос придавал ей задиристой прелести и определенного аристократического обаяния. Лет через двадцать она станет выглядеть как самая настоящая довоенная графиня. Гладкие волосы цвета «польская мышь» доходили до плеч; их кончики завивались наружу. И хотя никакой дом моды наверняка не предложил бы ей рекламировать нижнее белье на подиумах, многие мужчины наверняка пожелали бы поближе познакомиться с ее пропорциональным и аппетитным телом. Другое дело, скольких их них напугал бы ее бегающий взгляд. Шацкого ее глаза точно пугали.
— А как получилось, что так мало? — спросила Квятковская. — Мы же так долго беседовали.
— Я прокурор, а не писатель, — сказал Шацкий. — Все нюансы беседы в протоколе я передать не могу, кроме того, они и не нужны. Впечатления и нюансы для меня существенны лишь тогда, когда позволяют установить новые факты.
— Это почти так же, как у меня с учениками. Главное — не производимое ими впечатление, но излагаемые ими знания.
— Всегда?
— Я стараюсь, — ответила та. При этом она улыбнулась, но была настолько скована, что улыбка превратилась в гримасу.
Шацкий глядел на нее и раздумывал: была ли эта женщина в состоянии кого-нибудь убить. Если и да, то, похоже, именно таким образом — схватить вертел, ударить, случайным образом попасть. Масса истерики, много паники, еще больше случайности. Он видел, что женщина пытает выдерживать стиль, но ему казалось, что воздух в кабинете вибрирует от ее несдержанных нервов.
— Сейчас, наверное, у вас в школе тяжелый период, — сменил Шацкий тему, чтобы еще немного проследить за ней в ходе нейтральной беседы.
— Ну да, пан понимает, конец года. Все приходят, хотят исправить оценку, поменять три с плюсом на четыре с минусом, написать отсроченную контрольную, совершенно неожиданно обнаруживаются все задания и рефераты. О нормальных уроках, впрочем, речь и не идет. До следующей пятницы нам нужно выставить все оценки, так что еще две недели всего этого сумасшествия.
— Я проживаю неподалеку от гимназии, в которой пани работает.
— Правда? Где?
— На Бурдзиньского.
— Да, действительно, буквально в паре кварталов. И пану там нравится?
— Не сильно.
Женщина склонилась в его сторону, как бы желая выдать стыдливую тайну, и сказала:
— И мне тоже не нравится. А эти дети! Господи Иисусе, иногда я сама чувствую себя словно в исправительной колонии или в сумасшедшем доме. Нервы у меня на пределе. Не поймите меня неправильно, это хорошие дети, но зачем они бросают петарды в коридорах? Вот этого я не понимаю. И эти шуточки о пенисах, ведь им всего по двенадцать лет. Иногда мне просто стыдно. Совсем недавно — вы просто не поверите — я получила от одной ученицы SMS, что она влюбилась в одного ксёндза и, похоже, готова с собой что-то сделать. Я вам покажу. Может, это дело для прокурора?
Она начала разыскивать телефон в сумочке, а Шацкий начал жалеть, что раскрутил эту нейтральную тему. Разве так ведет себя убийца? Разве не хотелось ей побыстрее уйти отсюда, вместо того, чтобы показывать SMS-ки? Можно ли уж так хорошо сыграть?
Женщина подала ему телефон:
«НужноКому-тоПризнатьяЛюблюОтца МаркаНеМогуЖитьПомогите».
