— Кофе хочешь? — спросил Венцель, указывая на экспрессо.

Шацкий кивнул. Он подумал, что хозяин мог бы, по крайней мере, ради формальности, предложить переход на «ты», хотя они были плюс-минус ровесниками и работали в одной профессии. Пока Венцель крутился возле кофе-машины, прокурор размышлял, то ли вначале рассказать историку про дело, то ли о том, что его уже вычислили. Выбрал первое.

Он тщательно сообщил о ходе терапии, описал потенциальных убийц: Рудского, Ярчик, Каима, Квятковскую; кратко изложил разговор с Врубелем, который предложил ему искать недостающего человека; он рассказал про «счастливые» номера Теляка, про газеты и про странное убийство Камиля Сосновского, о котором в полицейских архивах не осталось и следа; о беседе с капитаном Мамцажем и картотеке, вычищенной департаментом «D», о котором Подольский не желал говорить.

Венцель какое-то время молчал, а потом расхохотался.

— Как по мне, так ты уже все знаешь, — сказал он. — Нужно лишь объединить факты.

— Умоляю, только без загадок.

— Этот Сосновский, в ванне, с перерезанным горлом, со связанными вместе руками и ногами. Ты наверняка знаешь, кого еще связали точно таким же образом в восьмидесятых годах, только несколькими годами ранее. Все знают.

— О Боже!

— Тепло.

— Ксёндз Ежи.[127]

— Вот именно.

— Хочешь сказать, что Сосновского убила гэбня? Зачем?

Венцель пожал плечами.

— Либо затем, чтобы заставить его стариков умерить свою деятельность, либо просто ошиблись. Такие вещи случались. Я вкратце расскажу, кому ты наступил на мозоль, чтобы ты понимал, о чем речь. Схему их организации ты более-менее знаешь. Департамент III занимался оппозицией, департамент IV — церковью, затем наблюдение за фигурантами, выработка личных источников информации, центральная картотека, система папок и так далее…

Шацкий кивнул.

— Народ считает, будто бы это была подобной милицейской бюрократия, ну а эсбеки походили на поручика, которого Ковалевский играл в «Контролируемых разговорах», такие себе неуклюжие функционеры, собирающие никому не нужные данные. Кстати, Барею я терпеть не могу. А Хенчиньского[128] за эти разговоры тоже не люблю.

— Потому что?

— Потому что все это ложь. Ложь, которая к тому же на руку всем тем сволочам. И которое им на руку все время. Ложь, из-за которой люди поверили будто бы ПНР — то была такая чудаковатая страна, где, возможно, и не было легко, но, по крайней мере, смешно, так все замечательно веселились.

— А разве немного было не так? — Шацкий лично просто обожал фильмы Бареи.

Историк вздохнул и глянул на гостя так, словно собирался покинуть дом.

— Спроси у Камиля Сосновского. Ты и вправду считаешь, будто бы это единственная жертва? Да почему же, черт подери, никто не желает понять, чем была ПНР! Так вот, это была тоталитарная система, основанная на репрессиях и угнетении граждан посредством самых различных средств, где наибольшее право голоса имел — как бы патетически это не прозвучало — аппарат террора, то есть присутствующие повсюду, следящие практически за каждым и в любой момент готовые отреагировать службы! Курва, — Венцель явно завелся, — неужто ты не понимаешь, что они все время желают, чтобы ты верил в «Мишку» и «Брюнета вечерней порой»? Ничего удивительного. Ведь там ничего не говорится про тюрьмы, несчастные случаи и исчезновения людей. Нет Третьего отдела, шантажа, продажных тварей. Нет там и Департамента «D».

— Извини, — сдался Шацкий. — В восемьдесят девятом году мне было всего семнадцать лет.

— А мне было восемнадцать. Так что с того? Разве это освобождает тебя от знания истории? Разве позволяет свести твое детство и жизнь твоих стариков к «последней сосисочке»?[129] Поздравляю можешь купить полкило сарделек и положи на могилу Куроня.[130] Пускай посмеется.

— Изо всех сил извиняюсь, — процедил Шацкий, — только я не работаю в ИНП. Не узнаю ежедневно про гэбистские преступления. А когда прихожу, чтобы узнать, так вместо того, чтобы получить информацию, меня посылают нахуй. Хочешь, чтобы я ушел, так и скажи. Не хочешь — расскажи, что знаешь. Остальным можешь заткнуться.

Венцель сморщил брови и прошелся рукой по волосам.

— «D», то есть дезинформация и дезинтеграция. То была самая закамуфлированная структура во всем МВД, они сами говорили: «конспирация в конспирации». Отдел существовал как в центре, так и в воеводствах в виде отдела «D». То были спецы по грязной работе. Их действия заключались в распространении сплетен, попытках рассорить оппозицию, очернить ее деятелей. Ну и более простые вещи: шантаж, похищения, избиения, а так же убийства. Я понимаю, что ты об этом не слышал, но ведь существование таких людей просто логично. Ты способен поверить в аппарат террора, который ограничивается исключительно доносами и признаниями сотрудников? Вот именно…

Теодор Шацкий никогда об этом не задумывался. Ба, он даже не слышал никогда о ком-либо, кто бы о подобном размышлял. Но должен быо признать, звучало все это весьма достоверно.

И он спросил, а чего гэбистские убийцы могли хотеть от молодого студента.

— Как я уже и говорил: либо его старики, либо это была ошибка. Чем занимались его родители?

— Это тоже странно, — буркнул Шацкий. — Понятия не имею. То был интеллигентский дом, они могли быть юристами, врачами. Мне их не удалось пока что найти, исчезли. Есть у меня определенные фантастические подозрения, но, скорее всего, они взяли дочку и выехали с ней за границу. Это было самым лучшим, что они могли сделать в этой ситуации.

— Наверняка так оно и случилось. Во всяком случае, ты должен знать, что дебилы у красных не работали. Непосредственное покушение, как произошло в случае Попелушки, означало скандал, судебное расследование, бурю на Западе. А вот если у кого-то во время грабительского нападения убили мать — именно так ведь погибла Анеля Песевич[131] — ну что же, бывает. У кого-то пропал ребенок или пострадал в ходе несчастного случая, у другого жена сгорела во время пожара квартиры… Просто неудача. Но те, которые должны были прочитать данное сообщение — наверняка его поняли. Знаешь, когда убили мать Песевича?

— Ну?

— Двадцать второго июля.[132] Думаешь, это случайность? Некоторые аспекты этих убийств — как они связывали жертв, важная дата — были словно подпись красных бандитов. Когда убили твоего Сосновского?

— Семнадцатого сентября.

— Ну, сам видишь, еще вопросы есть?

У Шацкого пересохло в горле. Он попросил стакан воды.

— Ты два раза повторил, что это могло быть случайностью. Такое и вправду бывало?

— Да. К сожалению. Не забывай, офицеры не ходили «на работу». Иногда через различных посредников нанимали самых обычных преступников, чтобы не марать себе рук. А бандюга, он бандюга и есть. То неправильно прочитал адрес, то этажи спутал, то офицеры плохо расследовали дело и послали не туда, куда нужно. У нас подобные случаи задокументированы. Потрясающе! Тем более потрясающе, что те, которые сражались, в том числе и их семью, знали, что рискуют. А те не имели со всем этим ничего общего, жили себе спокойно. Но это означает еще и то, что во времена тоталитаризма никто не может жить спокойно. И что отказ от борьбы, прятанье головы в песок как не оправдывает тебя, так и не защищает.

Теодор Шацкий укладывал в мыслях полученные сведения. Можно принять, что Сосновский был убит людьми безопасности. Возможно, в связи с деятельностью родителей, о которой сам он не имел понятия. Дата его убийства стала счастливой для Теляка. Почему? Был ли он каким-то образом замешан в убийство? Или на этой смерти чего-то заработал? Прокурор прямо спросил об этом у Венцеля.