Шацкий неожиданно почувствовал пустоту в голове. Он сидел, глядел на Врубеля и в этом состоянии был способен думать только об одном: ничего, снова ничего, никакого продвижения. Все играет, все в порядке, все сходится. Один только труп на полу с торчащим из глаза вертелом как-то со всем этим не лепится.

— А эмоции действуют после завершения расстановки? — спросил он в конце концов.

— То есть? — не понял Врубель вопроса.

— Если пани Икс в ходе расстановки представляет собой страстную любовницу пана Игрек и после сессии встретит его в холле гостиницы, то отправится ли она с ним в постель?

Врач надолго задумался.

— Интересный вопрос. Мне кажется, даже если то были не ее эмоции, то переживала она их как собственные. Воспоминания об очарованности, тяги к Игреку. Да, понятное дело, она не бросилась бы ему в ноги со стонами «трахни меня», но если бы они начали флиртовать, то решиться на секс им было бы несложно. Так мне кажется.

Шацкий рассказал про голос «дочки», записанный на диктофоне Теляка.

— И вы уверены, что то была заместительница его дочки?

— На девяносто процентов. Чтобы иметь уверенность, мы делаем фонографические исследования.

— Интересно. А Рудский об этом знает?

— Не знает. И мне бы не хотелось, чтобы он узнал об этом от вас.

— Да, конечно же. Видите ли, значение может иметь факт, что расстановка была достаточно грубо прервана. Чаще всего мы пробуем довести расстановку до конца, редко когда случаются перерывы, даже в несколько дней, чтобы пациент мог собрать информацию о собственной семье. Но всегда все происходит, скорее всего, мягко. А здесь, в тот самый момент, когда поле действовало сильнее всего, участники вдруг разошлись. Возможно ли такое, чтобы в свои комнаты они вернулись одержимыми теми личностями, которых они представляли? Не знаю. Сам я никогда с подобным случаем не сталкивался, но… возможно…

— Это звучит логично? — подсказал Шацкий.

— Да. Я бы сравнил это с ситуацией загипнотизированного пациента. Я могу его из этого состояния вывести, но могу в том же состоянии и оставить. В конце концов, гипноз перейдет в сон, после чего пациент проснется, как ни в чем не бывало. Может быть, и здесь тоже было так. Расстановка была грубо прервана, и пациенты, прежде чем прийти в себя, какое-то время были не только самими собой, но и заместителями. Но, возможно…

Врубель уставился в пространство, совершенно как Теляк, застывший на телеэкране.

— И вы можете сказать, как долго может удержаться состояние подобного «гипноза»? — спросил прокурор.

— Нет. Понятия не имею. Но я чувствую, к чему пан ведет, и думаю, что это тупик. Точно так же, как половые органы трансвестита. Снаружи все может выглядеть многообещающе, но внутри ничего нет.

— Почему?

— Медицинские ограничения, которые, наверняка, раньше или позднее будут преодолены. Очень нелегко смоделировать влагалище и имплантировать ее в тело. Потому-то трансвеститы ограничиваются…

Шацкий не слушал его. Он закрыл глаза и несколько раз сделал глубокий вдох, желая успокоиться.

— Почему мои рассуждения — это тупик?

— Ах, прошу прощения.

Врубель совсем не выглядел пристыженным. Он придвинул свое кресло поближе к телевизору.

— Поглядите, пожалуйста, на то, как они стоят, — сказал он, указывая на «семейство Теляков». — Друг напротив друга. А это всегда означает непорядок. Конфликт, тоску, неустроенные дела и проблемы. Конечным эффектом расстановки всегда является полукруг: люди стоят рядом один с другим, они замечают себя, но перед ними имеется пространство, им не надо с кем-либо сражаться за пространство. Обратите внимание на то, что дети пациента стоят рядом, и это означает, что они находятся в согласии. Точно так же и родители пациента, здесь замещенные стульями. Но, помимо того, все они разбросаны в пространстве, в расстановке царит хаос. Если бы сессия продолжилась дальше, мы бы увидели в записи, как очередные личности мирятся друг с другом, после чего устанавливаются в общем полукруге. Вся эта терапия действует, так как каждый желает, чтобы ему было легче. А не хуже. Совершение же преступления чудовищным образом систему обременяет. Самым ужасным, наихудшим из всех возможным способом. Потому я сомневаюсь, чтобы замещение или же презентация члена семьи пациента было мотивом убийства.

— Вы уверены в этом?

— Мы говорим о человеческой психике, пан прокурор. Так что я ни в чем не уверен.

— Ну а история, будто бы дочка Теляка покончила с собой, а сын заболел, чтобы ему стало легче?

— Для меня это звучит неправдоподобно.

Врубель поднялся с места и стал прохаживаться по помещению, сунув руки в карманы врачебного халата. Движения его тоже были кошачьими. Была в нем готовность совершить что-то совершенно неожиданное — например, замяукать — и это не позволяло Шацкому расслабиться. Он покачал головой, чтобы не болела шея. Как обычно, это ничего не дало, в конце концов, надо будет сходить на сеанс настоящего массажа. Слишком дорого ведь это быть не должно…

— В расстановках мы задаем себе два принципиальных вопроса. Во-первых, кого не хватает, и кто должен присоединиться к расстановке? Частенько это напоминает следствие, копание в грязном белье семейной истории. А во-вторых: кто должен уйти? Кому следует позволить это сделать? Механизм всегда один и тот же. Если мы не позволим кому-то уйти — как в смысле «умереть», так и в смысле «удалиться» — то вместо этого человека уходят дети. Ведь, как правило, это взрослые виноваты, а дети желают им помочь, взять вину на себя, уйти вместо того, кто уйти должен. Таков порядок любви. Потому-то терапевт вступает в союз, скорее, с детьми, а не со взрослыми.

— Но вот сразу самоубийство?

У Шацкого появилось то же чувство, как и во время беседы с Рудским.

Он понимал, но никак не желал поверить.

— Очень часто причиной самоубийства является желание облегчить боль родному человеку, который потерял предыдущего партнера в трагических обстоятельствах. Думаю, что теория Рудского о неискупленной вине за уход из дома этим… как его звали?

— Теляк.

— …Теляком даже имеет право на жизнь. Но я совершенно бы не удивился, если бы его любовница или старая любовь погибла в дорожной аварии, а сам он никогда бы с этим не согласился, быть может, каким-то образом чувствовал бы себя виноватым. Причем, до такой степени, что его дочь решила искупить его вину. Вам следует знать, что более ранних партнеров, если не разрешить им уйти, как правило, замещают дети.

Еремияш Врубель закончил говорить, а Шацкий не был в состоянии придумать какой-либо разумный вопрос. В голове у него было пусто. Ежедневно он получал новые сведения по данному делу, и всякий день ни на шаг не продвигался вперед.

— Ну а теперь, можете вы мне сказать, почему остановили запись именно на этом месте? — спросил он наконец.

— Обязательно, — ответил психиатр и улыбнулся так, что Шацкому это показалось сладострастным. — Как вы думаете, почему Теляк в ходе расстановки ни разу не глянул ни на жену, ни на детей, хотя между ними столько происходило?

Шацкий тут же почувствовал себя словно ученик у доски.

— Не знаю. Я не думал об этом. Боится? Чувствует себя виноватым перед ними? Ему стыдно?

— Вовсе нет, — отрицательно покачал головой Врубель. — Просто-напросто, он не в состоянии отвести взгляда от личности, которая стоит точнехонько напротив него, и которая в этой расстановке наверняка самая важная. Я не знаю, кто это такой или такая, но эта связь чудовищно сильная. Обратите внимание, что он даже не мигает, все время глядит на этого человека.

— Но там же никого нет! — неожиданно разъярился Шацкий. Столько времени потратить с этим психопатом.

Он встал. Врубель тоже поднялся со своего места.

— Ну конечно же есть, — спокойно заявил он, шевеля носом совершенно по-кошачьи. — Там стоит человек, которого в этой расстановке не хватает. Вы желаете прогресса в следствии? Найдите этого не хватающего человека. Узнайте, на кого Теляк глядит с такой паникой и страхом в глазах.