Простое дело. По крайней мере, для полиции. Задержали, допросили, получили признание в вине, конец. Все остальное, это уже работа для прокурора и суда. Полицейскому не нужно было раздумывать, какая статья уголовного кодекса была нарушена, как квалифицировать деяние, какого наказания потребовать. Над полицейским не было надзора в виде отдела подготовительного разбирательства, который бы писал ему письма с требованиями, что виновника следовало бы схватить иным образом. Шацкий частенько задумывался над тем, а был бы он лучшим полицейским, чем прокурором. Он и так выполнял кучу действий, о которых его коллеги знали только то, что таковые существуют. Он ездил на место происшествия, на вскрытия, случалось даже побеспокоиться к свидетелю, чтобы допросить его на месте. Да, редко, но все-таки. Хотя, с другой стороны, как полицейский, часто живущий на границе с преступным миром, идущий на уступки, раз за разом прикрывающий глаз взамен за нечто, он не имел бы того удовлетворения от бытия частью той юридической машины, цель которой заключается в восстановлении справедливости и в наказании за то, что кто-то выступил против существующего порядка.
Сейчас же, размышляя над правовой квалификацией, Шацкий чувствовал, что безжалостную машину заклинило. Он знал, чего от него ожидают — что со всей суровостью он обвинит Нидзецкую в деянии, предусмотренном статьей 148, параграфом первым: «Кто убивает человека, подлежит наказанию лишения свободы на срок не менее восьми лет». Было бы это в соответствии с правом? Наверняка — да. Шацкий был уверен, что Нидзецкая хотела убить мужа. И только это должно его интересовать. Суд наверняка дал бы ей малый срок, чрезвычайно смягчив бы наказание, и так далее, тем не менее, это все так же означало бы, что Нидзецкая — убийца, хуже, чем безжалостное жулье, ответственных за то, что «вызвали тяжкий ущерб здоровью, последствием которого стала смерть». Он мог согласиться со статьей148, параграфом четвертым: «Если кто убивает человека под влиянием сильного возбуждения, оправданного обстоятельствами, подлежит наказанию лишения свободы от одного года до десяти лет». Год — все-таки меньше, чем восемь.
Шацкий отодвинул компьютерную клавиатуру. Он уже написал весь акт обвинения, не хватало лишь квалификации и ее обоснования в паре предложений. Вообще-то говоря, у него было желание написать проект решения о прекращении дела в связи с предписаниями о необходимой защите — право на ответ на беззаконное нападение. Все всякого сомнения, именно это здесь и случилось. Но надзор затоптал бы его в грязь, если бы Шацкий не выдвинул акта обвинения в столь очевидном, явно исправляющем статистику учреждения деле.
В конце концов, он вписал квалификацию из статьи 155: «Если кто неумышленно приводит к смерти человека, подлежит наказанию лишения свободы на срок от трех месяцев до пяти лет».
— И я скорее уволюсь с этой паршивой работы, чем поменяю тут хотя бы букву, — заявил он вслух сам себе.
Через полчаса обвинительный акт был готов, Шацкий оставил его в секретариате Хорко, которая к этому времени уже успела пойти домой. На часах было шесть вечера. Теодор подумал, что и ему самое время покинуть это прекрасное место. Он быстро собрался и выключил компьютер. И тут зазвонил телефон. Шацкий громко выругался. Пару секунд он желал просто выйти, но порядок победил. Как обычно.
Звонил Навроцкий. Он вычислил школьников из класса, параллельного классу Сильвии Бонички, в том числе и второгодника, о котором говорил ясновидящий. Некоторые вообще понятия не имели, о чем идет речь, некоторые выглядели ужасно перепуганными, а второгодник — более всего. Он весь трясся, и Навроцкий был уверен, что если бы его чуточку дожать — тот бы раскололся. Но потом парень быстро пришел в себя и все отрицал. Шацкий не прокомментировал этого вслух, но жалел, что второгодника допрашивал Навроцкий. Хотя у старого полицейского была не голова, а компьютер, физически вызывал впечатление слабака, он не слишком годился для того, чтобы «дожимать» допрашиваемых. Кузнецов — то другое дело; достаточно было, чтобы русак появился в двери, и все моментально делались более разговорчивыми.
— Не думаю, чтобы мы могли возбудить дело по изнасилованию, — говорил Навроцкий. — Пострадавшей нет, следов нет, улик нет, имеется только ясновидящий и несколько потенциальных подозреваемых, которые ушли в отказ.
— А что с отцом?
— Ну вот, у меня есть идея, чтобы мы допросили его вдвоем.
— Как это: вдвоем?
— Мне кажется, если в него въесться, то правду он скажет. Но у нас имеется только один шанс. Если сразу не признается — конец. Поэтому я предлагаю массированную атаку: полицейский, прокурор, самая темная комната для допросов во дворце Мостовских, привод через полицию, пара часов ожидания… Ну, пан прокурор, вы понимаете?
Театр, подумал Шацкий, он предлагает мне какой-то прибацанный театр. Что мне нужно теперь делать? Идти в контору по прокату костюмов, чтобы найти там маску злого полицейского?
— Во сколько? — спросил он, помолчав, и жалея о сказанном еще до того, как слова дошли до Навроцкого.
— Может завтра, в шесть вечера, — предложил полицейский таким тоном, как будто они собирались встретиться в хорошей пивной.
— Замечательное время, — акцентируя первое слово, заметил Шацкий. — Не забывайте, что пан прокурор пьет исключительно красное, слегка охлажденное вино, лучше всего: из итальянского региона Пульи. Ага, и столик не может находиться слишком близко к окнам или к двери.
— Не понял?
— Неважно. Завтра, в шесть вечера у вас. Я позвоню из фойе.
Было почти семь вечера, когда Шацкий свернул с Швентокшыского моста на Щецинскую набережную в направлении зоопарка и вежливо остановился в пробке в левой полосе. Правая полоса заканчивалась сразу у мостика у Пражского порта — с нее можно было только свернуть вправо — что не мешало ловкачам ехать по ней до конца, а потом рвать вперед на шармака с включенным поворотником. Шацкий никогда таких не впускал.
Он глянул на гадкое здание речного комиссариата и подумал, что как раз начинается сезон на трупы в Висле. Купания по пьянке, изнасилования в кустах, споры, кто дальше проплывет. Счастье еще, что на городском отрезке бурой реки находилось мало чего. Он терпеть не мог утопленников, их синих, опухших тел, напоминающих тюленей с бритым наголо мехом, и надеялся, что в этом сезоне этот кошмар его минет. Год назад, когда обнаружили останки возле Гданьского моста, у него было огромное желание собственноручно перетащить их на пару десятков метров дальше — тогда трупом пришлось бы заняться коллегам с Жолибожа. К счастью, дело было простым, утонувший тип оказался самоубийцей, спрыгнувшим вниз головой с Секерковского моста. Шацкий так никогда и не понял, зачем тот сначала разделся донага, об этом в письме к жене он не упомянул ни словом. Жена утверждала, что покойный всегда был очень стыдливым человеком.
На переходе возле главного входа в зоопарк пришлось остановиться, чтобы пропустить мужчину с дочкой. Мужчина был старше Шацкого на несколько лет, ужасно исхудавший, возможно — больной. Девочка в возрасте Хельки. В руке у нее был надувной шарик в форме Пятачка. Шацкий подумал, как странно складывается, что во всех делах, которыми он занимается в последнее время, появляются отцы и дочери. Боничка, возможно, убивший свою дочку из чувства стыда и закопавший ее на игровой площадке у школы. Нидзецкий, тащащий дочку к ней в комнату и поясняющий, что для него все это труднее, чем для нее. Теляк, желающий покончить с собой, чтобы уйти за своей дочкой в смерть. Но, возможно, каким-то хитроумным образом, виновный в ее смерти. Ну и сам он. Отчаянно желающий перемен, таскающийся за молоденькой журналисткой. Готов ли он пожертвовать дочкой? И что это вообще означает: пожертвовать? Что-то слишком рано он занялся подобного рода разборами. Но, погоди, а почему слишком рано? — задумался он, ожидая появления зеленого сигнала светофора на углу Ратушной и Ягеллонской. Какой-то заколдованный перекресток. Когда было движение, влево могли свернуть, самое большее, две машины. Да и то, лишь тогда, когда водители были начеку. Так почему же слишком рано? Не лучше ли сразу с этим разобраться и действовать потом свободно? Не дрожать на свиданках, что жена может позвонить. Не обманывать ни одну, ни другую сторону.
