Вскоре дорога стала грунтовой, а знаки исчезли окончательно. Повернув, я очутился в месте, которое городской парень вроде меня назвал бы коттеджным поселком: несколько деревянных и дощатых домиков, играющие полуголые дети, собаки, бегающие за ними.

Я свернул на усыпанную гравием дорожку и остановил свой «кадиллак», надеясь, что не заблудился. Колеса зашелестели по мелким камням. Интересующий меня дом не произвел особого впечатления: простой коттедж из сосны, довольно скромного размера, спрятанный в тени деревьев. В воздухе пахло скошенной травой и чувствовался едва уловимый запах тины. Я размял затекшие ноги и направился к дому. Шелли с безмятежным выражением лица шла рядом. Позади дома виднелся отлогий берег, внизу, на мостках, под зеленым навесом я заметил женщину. Она прикрывала глаза от солнца рукой и смотрела на меня.

Мать Наталии и Мии Лейк была венгерской балериной и очень красивой женщиной. Ее звали Нина Кири… фамилию я не запомнил. Нина встретила Конрада Лейка — наследника угольных месторождений в Западной Виргинии.

Он обосновался на Среднем Западе в сороковые годы. Если верить истории, Конрад впервые увидел еще совсем юную Нину на гастролях советского балета. Он тут же начал ухаживать за ней и в конечном счете женился и перевез в Америку. Говорят, заплатил приличную сумму людям из советского Политбюро, чтобы те отпустили ее из страны.

Их дочери Миа и Наталия унаследовали состояние отца и внешность матери, а затем, в свою очередь, передали эту утонченную красоту дочерям, Гвендолин и Кассандре. Я мог наверняка сказать это о Кассандре, поскольку в свое время мне на глаза попадалось немало фотографий этой девушки. Гвендолин я видел лишь на одном фото, где она была изображена еще подростком, и едва ли запомнил ее лицо. Но я обратил внимание, что она похожа на остальных Лейков — на Кэсси и Наталию и, возможно, Мию. Стройная брюнетка с продолговатым лицом и правильными чертами, в которых угадывалось нечто славянское. Я думал, что через шестнадцать лет она наверняка превратилась в настоящую красавицу, в ее облике появилось особое благородство, которое приходит с возрастом и подчеркивается прекрасной прической и аксессуарами.

Но женщина, которая поднималась к нам по берегу, выглядела иначе. Круглое открытое лицо и пышные рыжие волосы, мягко спадающие на плечи. Она была одета очень просто: длинная рубашка, короткие хлопковые шорты, сандалии. Небрежная одежда и двадцать килограммов лишнего веса скрывали весь ее былой шик, но даже сквозь очки в толстой роговой оправе я смог разглядеть блестящие глаза светской львицы — овальные и прозрачно-зеленые. Теперь в ней проявилась другая, тихая и спокойная красота, которая была полной противоположностью прежнему блеску. Но на самом деле такой она мне нравилась гораздо больше.

Мы с Шелли представились как юристы из города. Гвендолин с тревогой посмотрела на меня.

— С Нат все хорошо? — спросила она, имея в виду свою тетю Наталию. По выражению ее лица я понял, что она с удовольствием оставила городскую жизнь и ни капли не жалеет об этом. — Скажите, как вы нашли меня? — поинтересовалась она.

«А что? — едва не спросил я. — Вы не хотите, чтобы вас обнаружили?»

— Извините, я должен был сначала позвонить вам и договориться о встрече, но у меня нет времени. Это очень важно, и я не задержу вас.

Она ответила не сразу, словно обдумывала что-то, и я мысленно взмолился Богу, чтобы наша поездка не оказалась напрасной. Но с другой стороны, если она категорически откажется говорить со мной, это тоже даст пищу для размышления.

— Я узнал, — начал я, — что кто-то снова стал следовать тексту песни. Убито еще несколько человек.

Мои слова возымели действие. Она испуганно расширила глаза, затем ее лицо смягчилось. Гвендолин указала на пристань:

— Я как раз хотела покататься на лодке.

Макдермотт лишь мельком взглянул на фотографии жертвы. Он уже знал подробности: ранение в область правого виска, тяжелый удар по голове, многочисленные повреждения на теле. Кто бы это ни сделал, он явно не испытывал угрызений совести и действовал без промедления.

Он увидел все, что ему было нужно, и намного больше, чем хотелось бы.

Столетти собрала разложенные на его столе снимки и посмотрела на них. Она уже давно работала его напарницей и понимала, что Макдермотт испытывал некоторые сложности с расследованием убийств, жертвами которых становились женщины. Она была достаточно умна и догадывалась, почему происходит нечто подобное, хотя они никогда не обсуждали это.

Макдермотту приходилось нелегко. Он понимал, что должно пройти немало времени после смерти Джойс, после того ужасного дня, когда он обнаружил ее мертвой в ванной, прежде чем он снова сможет спокойно смотреть на трупы. Но черт побери, это же случилось четыре года назад, а ему все равно каждый раз становится не по себе, по крайней мере в тех случаях, когда убитой оказывается женщина. Эти бесконечные выезды на места преступлений, которые так не хочется посещать, и многочисленные фотографии, которые нет сил изучать…

По ночам ему удавалось избавиться от воспоминаний. Он мог прогнать их и днем, во время напряженной работы. Но на месте преступления было нечто особенное: запах или ощущение смерти настолько сильное, что картины из прошлого, слишком живые и яркие, воскресали в его памяти, и он не мог с этим смириться. Ее остекленелые глаза, неуклюже распростертое тело, скрещенные и закоченевшие ноги… Она лежала на боку, как опрокинутая статуя, а лужа крови растекалась к ванне, где неподвижно сидела маленькая Грейс, зажмурив глаза, закрыв руками уши и слегка покачиваясь.

Когда смотрел на эти жертвы, как, например, на женщину на фотографии, живо представлял реакцию ее родных — это было так похоже на то, что некогда пережил он сам. Это самое худшее, что только может случиться.

Макдермотт пытался избавиться от чувства вины. Временами он выплескивал свой гнев на Джойс, винил за то, что она ушла в себя, хотя в глубине души понимал: она не была такой уж одержимой.

Но в большинстве случаев он находил правильную мишень. Макдермотт понимал: будь он повнимательнее, раньше заметил бы произошедшие с женой изменения. Он должен был тщательнее следить за ее лечением.

В том, что случилось в ночь перед ее смертью и на следующее утро, ему некого больше винить.

Однако несмотря ни на что, он и не помышлял оставить работу. При желании он мог найти весьма веский аргумент: детектив, который занимается расследованием убийств, но не может находиться на месте преступления, подобен акробату, который боится высоты. Но он сын и внук полицейских. Он всегда хотел этим заниматься. Это единственное, что он умел делать. И у него здорово получалось. Как бы там ни было, он оставался хорошим полицейским.

Да, он хороший полицейский с крепкими нервами и прекрасной интуицией, но при всем при этом не заметил, как жена медленно сходит с ума.

— Все это, — проговорила Столетти, — не имеет смысла.

Макдермотт вздрогнул, словно только что вышел из транса:

— Что?

— Я ничего не понимаю, Майк. Это так странно…

Макдермотт вздохнул и уселся на стул.

— Ладно. Поговорим о деле.

Теперь он был на своей, хорошо изученной территории.

— Как он вел себя во время допроса Олбани? — спросил Макдермотт.

— Прекрасно. Просто замечательно. — Она замолчала. — Когда мы попытались разговорить профессора, он преуспел в этом деле намного лучше меня. Ему удалось узнать об аборте и беременности.

Макдермотт задумался.

— Думаю теперь, когда нам стали известны новые сведения, этот допрос предстает перед нами в ином свете.

В переговорную комнату вошел детектив Коэссл. Он распахнул свой блокнот:

— Майк, электропилу «Трим-метр» продают всего шесть розничных магазинов. Но за последние три месяца не продано ни одной.

— Спасибо, Том, — проговорил Макдермотт. — Но вы попросили сообщить, если кто-то попытается купить ее?