А девушка оборачивается, смотрит мне в глаза таким долгим взглядом, усмехается и говорит:

— Топал бы ты, папаша, домой, к жене. А по гостиницам я не шляюсь. И на меня у тебя денег не хватит, это точно.

Я даже вспотел. Да что они все, сговорились? Или это профессиональная интуиция?

Следующие два дня прошли нормально. На работе я по уши в бумагах, а вечером сидел дома. Правда, я заметил, что жена как-то лучше меня стала понимать. Вроде бы это хорошо, но не тогда, когда говоришь, что хочешь выйти на улицу, купить вечерних газет, а сам намереваешься завернуть в бар напротив, пропустить рюмочку.

Но то, что со мной произошло в среду, меня крайне расстроило.

Я давно собирался просить у начальника прибавки. И вот выдался подходящий момент, и я зашел к нему в кабинет.

Начальник наш оригинал. В кабинете у него стоит кофейничек, и он сам варит себе кофе.

Я еще с порога почтительно так говорю:

— Прошу прощения, дон Палестино, за беспокойство. Может, помешал? Но если вам будет угодно, не побеседуете ли вы со мной минут пять по сугубо личному вопросу?

А сам смотрю на него и думаю: «Старая свинья, хоть бы раз в жизни предложил чашку кофе».

Начальник поднял на меня глаза, потом нахмурился и говорит:

— Конечно. Садитесь, Герсон. Извините. Прошу!

И наливает мне чашку кофе.

Сидим мы с ним молча, мешаем ложечками сахар. Я специально положил в свою чашку один кусок, а не два, как обычно. Пусть начальник не думает, что я нахал. Но с чего бы мне начать? Может, с того, что я уже двадцать два года работаю на фирму, а у меня нет даже приличного выходного костюма? Или лучше о детях сначала поговорить? Дескать, растут, есть хотят, одевать их надо, старшая дочка совсем уж невеста? Или на здоровье пожаловаться? Впрочем, нет, а то еще возьмет и уволит. И вдруг взглянул на начальника, на его худое замкнутое, я бы сказал — законсервированное, лицо, и такая меня тоска взяла... Ну разве войдет этот сухарь в мое положение! Разве поймет он нас, бедных людей!

А начальник посмотрел на меня и улыбнулся.

— Не смущайтесь, Герсон, я ведь тоже в молодости нужду испытывал.

Я оторопел, но потом решил: эх, была не была...

— Дон Палестино, — говорю я, — мне уже сорок семь лет. Двадцать два года я работаю на фирму. И каждую пятницу (а в голове мелькнула старая песня: «И каждую пятницу, лишь солнышко спрячется, тигры едят под бананом», — но эти слова я, конечно, не сказал, а сказал другие) жена бежит к соседям занимать деньги.

Начальник, который не спускал с меня глаз, засмеялся, закашлялся, достал платок, вытер губы.

— Да, — говорит, — забавная песня. Я тоже ее помню. Как там дальше? «Банан опаршивел и высох...»

— «И тигры давно облысели, но каждую пятницу, лишь солнышко спрячется, кого-то едят под бананом», — продолжал я в совершенном смятении, в полной растерянности.

— Вот мы тоже, дорогой Герсон, — сказал начальник уже прежним, обычным тоном, — высохли и облысели. Я понимаю ваши затруднения...

«Кажется, вовремя попал я к нему», — подумал я и с надеждой взглянул на начальника.

— Вы не теряйте надежды, — сказал начальник. — Как только изменится конъюнктура и увеличатся фонды, я непременно о вас вспомню.

— Благодарю вас, дон Палестино, очень вам признателен, — лепетал я, а про себя думал: «Опять старая песня, сколько раз мы это уже слышали. Ну вот лично ты получаешь большие деньги. Начальник! Директор! А зачем они тебе? Детей нет. С женщинами тебя никто не видел. Импотент, что ли? И худой, как жердь. Не в коня корм. Или, может, у тебя глисты?»

А начальник перехватил мой взгляд, запнулся, и лицо его посерело.

— Герсон, у нас всегда были с вами хорошие отношения, — сказал начальник, — что будет в моих силах, сделаю. У каждого свои неприятности. У меня, например, язва. Вот и худею... Идите работайте.

Я был настолько расстроен, что до меня не скоро дошел смысл его последней фразы.

— Большое спасибо, дон Палестино, — почтительно сказал я, — я всегда к вам относился с огромным уважением!

«Старая крыса, давно помирать пора», — мелькнуло у меня в голове.

Начальник покосился на меня в последний раз, зажмурился и отвернулся.

Вечером я со своим старым другом Хуаном сидел в баре. Мы здорово надрались. Хуан был весел (он всегда в хорошем настроении, когда есть что выпить) и рассказывал мне старые анекдоты. А я сам вроде бы улыбался, поддакивал, а настроение у меня было отвратительное. «Жизнь сложилась неудачно, — думал я, — прибавки к жалованью мне не видать, и вся радость — смотреть на пьяную рожу Хуана да слушать бородатые истории. И почему он должен пить всегда за мой счет? Что я, миллионер? Ишь как бутерброд пожирает! На дармовщинку!»

Клянусь, что последние мысли про Хуана промелькнули просто так. Мало ли что случайно приходит в голову.

Хуан тем временем придвинул рюмки, взглянул на меня прозрачными любящими глазами, и вдруг его словно ударили. Он заморгал, губы его зашевелились, и он... заплакал.

— Что я виноват, что у меня нет денег? — бормотал он. — Ты знаешь, как только в кармане появляется лишний крузейро, я сразу приглашаю тебя в бар. Но у меня шестеро детей, а зарплата в два раза меньше твоей. Я все понимаю. Я помню, что пью за твой счет...

— Хуан, милый, опомнись! — закричал я в отчаянии. — Ты с ума сошел? Давай еще закажем бутылку. Я всегда рад тебе. Ты мой единственный друг! Ну как ты мог подумать?

— Я и не думал, — плакал Хуан. — Но я взглянул в твои глаза, а в них прямо читалось, что я пью за твой счет. Словно черным по белому было написано!

И тут я только сообразил, что сделал со мной этот проклятый врач! Значит, вот как подействовали его зеленые капли!

Еле-еле я успокоил Хуана. И в конце вечера мы так поднабрались, что я не помню, как дополз до дома.

Утром перед работой я зашел в магазин и купил себе дымчатые очки.

Теперь я снимаю их только на ночь, когда гашу свет, перед тем как лечь в постель.

Жена моя опять перестала меня понимать, но это, пожалуй, меня только радует. Люди не оборачиваются, когда я пристально смотрю на них. Дон Палестино вежливо со мной раскланивается. С Хуаном мы по-прежнему друзья.

Иногда, когда за окном идет дождь и кажется, что в комнату вползают сумерки, мне трудно проверять отчеты сквозь дымчатые стекла моих очков. Серые колонки цифр совсем сливаются с серой, плохой бумагой. Но на мое счастье, в Амазонии так много прекрасных солнечных дней.

Все началось, как и всегда начинается, в один прекрасный день, когда майор Хирга пригласил меня на «ковер» и строгим, хорошо отработанным начальственным голосом, не допускавшим ни малейшего возражения с моей стороны, приказал заняться делом гражданки Бурдовой.

Тут же в кабинете я пролистал тоненькую папку, а тем временем майор Хирга изо всех сил изображал из себя гордый и неприступный айсберг. Он колыхался за столом, обдавая меня потоками служебно-делового холода, что, по моим наблюдениям, свидетельствовало о немалом смущении начальства.

— Вопросы есть? — рявкнул майор Хирга, пытаясь сохранить в кабинете суровый арктический микроклимат.

Вопросы были. Первый и естественный — за что? Меня так и подмывало спросить: «Александр Ильич, ну чем я перед вами провинился? Ведь я никому не мешаю, наверх не рвусь, никого не подсиживаю, и вроде у нас с вами были отношения дружественно-субподрядческие». Итак, первый вопрос мог быть чисто личного свойства. Зато второй напрашивался сугубо мундирно-амбициозный: с каких это пор старшие оперуполномоченные Московского уголовного розыска — МУРа — должны заниматься розыском старых тряпок? Конечно, согласно статистике, в Москве преступность ежегодно планово снижается, однако не до такой степени, чтоб нас вдруг заинтересовали дела, влезать в которые сочтет ниже своего достоинства даже самый тупой и ревностный участковый.