Безумный мой бег продолжался с полчаса. В это время молния несколько раз сверкала, и при голубоватом ее блеске я видел бездонные пропасти, страшным образом освещенные, как иногда видим во сне. Наконец мне показалось, что лошадь моя бежит уже не по дороге, а скачет по скалам. На всякий случай я вынул ноги из стремян, чтобы можно было соскочить. Только что я принял эту предосторожность, как мне показалось, что конь мой погружается, будто земли под ним не стало. В ту же минуту меня хлестнуло ветвью по лицу. Я машинально протянул руку и уцепился за сук. Тут я почувствовал, что лошадь моя погружается уже одна, и повис над пропастью. Через секунду я услышал, как несчастный конь стукнулся о скалы.

Дерево, за которое я так кстати ухватился, выросло в расселине скалы. Дороги к нему не было, но, пользуясь неровностями камня, я, двадцать раз подвергаясь опасности полететь в бездну, добрался кое-как до площадки, на которой был почти в безопасности. Избавившись от большей опасности, на другие, не столь важные, уже не обращают и внимания. Я совершенно успокоился, когда увидел, что мне угрожает уже одна только буря.

Я остался на этой площадке, не смея в темноте пробираться далее, потому что при каждой молнии видел со всех сторон пропасти. Дождь так и лил, гром грохотал беспрерывно, а горное эхо не успевало еще повторить одного удара, как другой уже раздавался над моей головой с грохотом, достойным Юпитера Олимпийского. Уснуть было невозможно, и я старался только как-нибудь укрепиться на своем месте, чтобы не упасть от головокружения. Я прислонился к скале и решился ждать тут, пока буря пройдет.

Ночь тянулась ужасно медленно. Между ударами грома мне слышались ружейные выстрелы, но я мог отвечать на них только криками, потому что пистолеты мои остались в седле, однако крики мои терялись в оглушающем шуме бури.

К утру гроза стихла. Я был совершенно измучен усталостью, что немудрено: я почти без отдыха и без сна проехал за неделю шестьсот верст с лишком. Я искал глазами какой-нибудь уголок, где бы мне можно было поспокойнее поместиться, увидел плоский камень, опустился на него и в ту же минуту, несмотря на то, что промок до костей, заснул как убитый.

Когда я открыл глаза, мне показалось, что вижу прекрасный сон: надо мной было ясное небо, передо мной – синее море, а вдали, верстах в двадцати пяти от меня, – знакомый мне остров Кеос, где ожидала меня Фатиница и блаженство.

Полный сил и мужества, я встал, чтобы как-нибудь добраться до берега. Подойдя к краю площадки, я увидел, что лошадь моя, разбившись о скалы, лежит в двухстах футах ниже меня, и потоки уже увлекают ее в море. Вздрогнув, я взглянул в другую сторону и увидел, что дорога, с которой конь мой сбился, идет в тридцати или сорока футах над моей головой и что с помощью кустов, которые растут на скале, можно кое-как туда вскарабкаться. Я сразу же принялся за работу, раз двадцать чуть не сорвался, но наконец добрался до дороги. Теперь я был уже спокоен: эта дорога вела к морю.

Я побежал к рыбачьим хижинам, стоявшим на берегу. Там нашел я моих людей, они уже думали, что я погиб, но, зная, что пробираюсь к морю, решились подождать меня тут на всякий случай. Их оставалось только четверо: толмач сбился с дороги, и никто не знал, куда он девался, один из проводников хотел перейти вброд через поток, но вода увлекла его, и он, по всей вероятности, утонул.

Я дал им еще денег и просил рыбаков, чтобы они приготовили лодку с самыми лучшими гребцами. Хозяин непременно хотел, чтобы я позавтракал с ними, но я требовал, чтобы они сразу же дали мне лодку, и минут через пять пришли сказать, что она готова.

Я дал гребцам золотую монету сверх условленной платы, и мы полетели по волнам. Кеоса с этого места не было видно: его совершенно заслонял от меня остров святой Елены, который с площади, где я провел ночь, казался небольшой скалой, но, как только мы обогнули южную его оконечность, Кеос снова явился передо мной. Вскоре я стал различать подробности, которые издали были не видны: деревню, которая полосой тянулась вокруг порта, а потом дом Константина, который казался черной точкой и который так часто представлялся мне в сновидениях. По мере нашего приближения он начинал обрисовываться посреди своей оливковой рощи, я видел на белых стенах его решетки из сероватого камыша. Наконец я разглядел и окно, из которого Фатиница приветствовала нас при нашем прибытии и отъезде. Я стал на нос лодки и, вынув платок, начал махать им, как некогда Фатиница махала мне платком, но, видно, она была далеко от окна, потому что решетка не шевелилась и ответа не было. Я, однако же, все стоял на носу лодки, хотя мертвенность, заметная во всем доме, начинала меня беспокоить, на дороге, которая вела к нему, не было никого, никого также не было видно и около стен – вообще весь дом казался огромной могилой.

Сердце мое сжалось, но я не мог сойти с места, я стоял и по-прежнему машинально помахивал платком. Наконец мы вошли в порт и я соскочил на берег. Но тут я остановился, голова у меня кружилась, я не знал, спросить ли мне о Фатинице или прямо бежать в дом. В это самое время я увидел мою знакомую, маленькую гречанку, по-прежнему в подаренном мною шелковом платье, но оно было уже в лохмотьях. Я бросился к ней, схватил ее за руку и вскричал:

– Фатиница? Она ждет меня, не правда ли?

– Да, да, она ждет тебя, – отвечала девочка. – Только ты очень опоздал.

– Где же она?

– Я отведу тебя к ней, – сказала девочка и пошла вперед.

Я было пошел за ней, но, видя, что она ведет меня не к дому Константина, остановил ее.

– Куда же ты ведешь меня?

– Туда, где она теперь.

– Дорога в дом Константина не здесь!

– В доме никого уже нет, – сказала девочка, покачав головой. – Дом пуст, дом пуст: могила полна.

Я затрепетал всем телом, но вспомнил, что эта девочка полоумная.

– А Стефана? – спросил я.

– Вот ее дом, – отвечала девочка, указывая на него рукой.

Я оставил девочку на улице и, не смея идти в дом Константина, побежал к Стефане.

В первой комнате были служанки, я пошел далее, не обращая внимания на их крики; найдя лестницу во второй этаж, где обыкновенно живут женщины, я побежал туда, отворил первую попавшуюся мне дверь и увидел Стефану: она была вся в черном, сидела на полу на циновке, руки ее висели вдоль тела, голова была опущена на колени. Услышав шум, она подняла голову: слезы ручьями текли из глаз ее. Увидев меня, она вскрикнула и с выражением жесточайшего отчаяния схватилась за волосы.

– Фатиница! Ради бога, где Фатиница?

Стефана, не говоря ни слова, встала, вынула из-под подушки сверток, запечатанный черным сургучом, и подала его мне.

– Это что? – вскричал я.

– Завещание моей сестры.

Я побледнел, как мертвец, ноги подо мной подкосились, я оперся о стену и повалился на диван, мне казалось, что меня поразило громом.

Когда я опомнился, Стефаны уже не было в комнате, роковой сверток лежал подле меня.

Я развернул его, ожидая самого страшного. Я не ошибся, вот что было в этом свертке. Фатиница писала:

«Ты покинул меня, милый, я долго следила глазами за кораблем, который увез тебя и, надеюсь, привезет назад, следила до тех пор, пока он не исчез вдали. Я видела: ты во все время не спускал с меня глаз. Благодарю тебя.

Да, ты меня любишь, да, я вполне могу положиться на тебя. О, слово твое неизменно, да и чему бы на земле верить, если бы обман мог, подобно Юпитеру, принимать вид белого лебедя со сладостным пением. Я осталась одна, не боясь уже подозрений, я спросила бумаги, чернил и теперь пишу тебе: без воспоминания и надежды разлука была бы хуже тюрьмы.

Я буду писать тебе все, что придет мне в голову, – по крайней мере, когда ты вернешься, ты увидишь, что не проходило ни дня, ни минуты, чтобы я о тебе, не думала.

Больно мне было расстаться с тобой, но я думаю, что потом горесть моя еще усилится: ты так недавно покинул меня, что мне все еще не верится, что ты уехал, все еще здесь полно тобой, а солнце еще не закатилось, пока отблеск лучей его заметен на земле.