– Позволь мне сослужить тебе службу, великий визирь: прикажи – и враги твои погибнут!

Али вскрикнул от радости, назвал его своим спасителем, братом, бросил ему кошелек, отдал свой карабин, как знак начальства, и велел ему поторопиться, чтобы наверстать потерянное время.

Афанасий Вайа созвал прислужников, которые следовали за армией, набрал таким образом человек полтораста и окружил караван-сарай. Али подал сигнал, взмахнув секирой, и в ту же минуту сто человек, которые взошли на стены, выстрелили, отбросили ружья, взяли другие, поданные теми, которые стояли внизу, и сделали еще залп, за которым вскоре последовал третий. Те из семисот кардикиотов, которые были еще на ногах, пытались избавиться от смерти. Одни бросились к воротам, чтобы их выломать, но ворота были завалены, другие, как ягуары, скакали на стены, начали работать кинжалами, ятаганами, топорами. Отбитые со всех сторон, пленники опять столпились на середине. Али взмахнул топором – и выстрелы загремели снова. Это была уже как бы охота в цирке, несчастные старались избавиться бегством от смертоносных пуль, которые их преследовали. Убийство продолжалось четыре часа. Наконец из всех тех, которые, полагаясь на обещания и клятвы, вышли поутру из города, не уцелел ни один, и третье поколение кардикиотов, все без исключения, погибло за преступление, совершенное шестьдесят лет назад их предками.

После убийства на склоне горы появились жены, матери, дочери несчастных жертв: они, как привидения, тянулись длинной вереницей. По уговору Али с сестрой, их вели в Либаово; они ломали себе руки, рвали волосы, несчастные слышали пальбу и догадались, что это такое. Вскоре они вступили в мрачную, извилистую долину, которая ведет из Хендрии в Либаово, и исчезли одни за другими, как тени, которые уходят в ад.

Я принужден был присутствовать при этом ужасном убийстве и не в состоянии был ничего сделать в пользу осужденных. Я даже и не пытался просить за них: ясно было, что они давно уже приговорены к смерти волей непреклонной, неумолимой. А когда все было кончено, когда Али, видя, что все враги его погибли, вздохнул свободно, я подошел к нему, бледный, как те, которые лежали перед нами, и просил, чтобы он дал мне обещанные пропуск и конвой, но он отвечал, что печать его осталась в Янине и что он оттуда только может отпустить меня. Отвечать было нечего: ключ от двери, которая вела к Фатинице, был в руках этого человека, а я решился во что бы то ни стало соединиться с ней, хотя бы для этого пришлось, как Данте, пройти через ад.

Убийцы слезли в караван-сарай, попытали тела кинжалами и добили всех, кто еще дышал. Али велел отобрать трупы начальников, связать их, как плоты, которые у нас сплавляют по рекам, и бросить в Келидн, чтобы, пройдя оттуда в реку Лаой, они пронесли от Тибелина до Аполлонии весть о новой, страшной мести, прочие велел оставить в караван-сарае и отпереть ворота, чтобы тела сделались добычей волков и шакалов, которые, почуяв запах крови, уже завывали в горах.

Под вечер мы пустились в путь: шествие наше было безмолвно, как похороны, чоадары и черные христиане в знак траура несли ружья свои дулом вниз, сам Али, как лев, упившийся кровью, отдыхал, лежа в паланкине, который несли на плечах его валахи. Ночь была темная, вдруг при повороте за гору мы увидели яркий свет и услышали страшные крики: это после пира льва потешалась львица, Али окончил свое дело, Хаиница начала свою работу.

Мы продолжали свой путь. Огромный костер, разложенный перед воротами Либаово, служил нам маяком, и мы видели, как тени волновались в светлом кругу, распространявшемся от него. Али не велел ни поторопиться, ни идти тише: после утреннего зрелища это уже не казалось ему занимательным, наконец мы стали различать, что там происходило.

Женщин подводили по четыре к Хаинице, она срывала с них покрывала, приказывала обстричь им волосы, обрезать платье выше колен и предавала их солдатам, которые увлекали несчастных, как добычу.

Али остановился перед этим зрелищем, сестра увидела его и приветствовала не словами, а бешеными криками, она казалась Эвменидой. Я не в состоянии был выдержать этого зрелища и заставил лошадь свою попятиться на несколько шагов. В эту минуту в толпе женщин раздался громкий крик, и одна молоденькая девушка, растолкав подруг своих, бросилась ко мне и обняла мои колена:

– Это я, – вскричала она. – Я! Разве ты не узнаешь меня? Ты уже однажды спас меня в Константинополе. Погляди на меня, вспомни. О, я не знаю твоего имени, но меня зовут Василика.

– Василика! – вскричал я. – Василика? Гречанка, которая бросила мне перстень! Да, да, я помню, ты говорила, что будешь жить в Албании.

– О, он вспомнил, вспомнил! Да, это я, я сама. Спаси нас: меня от бесчестия, мою мать от смерти!

– Пойдем со мной, я попытаюсь, – сказал я.

Я подвел ее к Али.

– Паша, – сказал я, – помилуй эту девушку.

– Помилуй, помилуй нас, визирь! – вскричала Василика. – Государь, мы не из этого несчастного города, мы из Стамбула и ничем не заслужили твоего гнева. Государь, я несчастная девушка, прими меня к себе в невольницы, я отдаюсь тебе, спаси только мою мать …

Визирь обернулся к ней, гречанка стояла на коленях, волосы ее были распущены, покрывало развевалось по ветру, она была прекрасна в эту минуту. Али поглядел на нее и протянул к ней руку.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Василика, – отвечала девушка.

– Прекрасное имя: оно значит царица. С этих пор, Василика, ты будешь царицей моего гарема. Приказывай, я сделаю все, что тебе угодно.

– Ты не шутишь, не смеешься надо мной, визирь? – спросила Василика, дрожа всем телом и посматривая то на него, то на меня.

– Нет, нет! – вскричал я. – У Али сердце льва, а не тигра, он мстит тем, которые его оскорбляли, но щадит невиновных. Визирь, эта девушка не из Кардики, года два назад я освободил ее в Константинополе, не отказывайся от своих слов.

– Что сказано, то сказано, успокойся, Василика, – отвечал паша. – Покажи мне свою мать, и вы будете жить у меня во дворце.

Василика вскочила с радостным криком, побежала опять к толпе женщин и привела свою мать, обе они упали на колени. Али поднял их и сказал мне:

– Сын мой, я поручаю их тебе, ты за них отвечаешь: возьми конвой, и чтобы никто не смел их тронуть.

Я все забыл – и страшное зрелище, которое видел утром, и то, которое было теперь перед моими глазами, – схватил руку Али и поцеловал ее, потом взял десяток человек стражи и отправился в Либаово, везя с собой Василику и ее мать.

На другой день утром мы поехали в Янину. Когда мы проезжали через площадь, герольд кричал:

– Горе тем, которые дадут убежище, платье или хлеба женщинам, девушкам и детям из Кардики. Хаиница обрекла их скитаться по лесам и горам и достаться в добычу диким зверям. Так Хаиница мстит за мать свою, Хамко.

Весть об этой ужасной экспедиции уже разнеслась по всему пути, и каждый, трепеща за самого себя, приветствовал пашу с исполнением его праведного суда. Перед воротами Янины Али-Тибелина ожидали все его невольники, льстецы и придворные, завидев его издали, они огласили воздух восклицаниями, называя его великим, мудрым, вершащим правый суд. Али остановился, чтобы отвечать им, но, когда он хотел говорить, один дервиш протолкался сквозь толпу и стал прямо против него. Паша затрепетал при виде его бледного, изнуренного лица и протянутой к нему руки.

– Что тебе надо? – сказал Али.

– Узнаешь ли ты меня? – спросил дервиш.

– Да, ты тот, которого зовут святым из святых, ты шейк Юсуф.

– А ты, – отвечал дервиш, – ты тигр эпирский, волк Тибелинский, шакал янинский. Ковры, по которым ты ступаешь, обагрены кровью твоих братьев, детей, жен, на каждом шагу ты попираешь могилы существ, созданных по подобию Божию и обвиняющих тебя в своей смерти, а между тем, визирь Али, ты еще не сделал ничего подобного тому, что сделал теперь, даже и тогда, когда ты утопил в озере семнадцать матерей и двадцать шесть детей. Горе тебе, визирь Али: ты поднял руку на мусульман, которые теперь обвиняют тебя у престола Божия! Льстецы славят твое могущество, и ты им веришь, твои невольники говорят тебе, что ты бессмертен, и ты им тоже веришь. Горе тебе, визирь Али! Потому что могущество твое разлетится, как прах. Горе тебе, потому что дни твои сочтены, и ангел смерти ждет только мановения божьего, чтобы поразить тебя! Вот что я хотел сказать. Горе, горе тебе, визирь Али!