Матушка была так добра и так любила меня, что хотя вся эта история, по нашим нравам, должна была казаться ей чрезвычайно странной, однако я видел ясно, что дело наполовину уже решено в мою пользу. Для женщин в слове «любовь» столько прелести, что они им всегда увлекаются, сначала на свой собственный счет, а после на чужой. Но оставалось еще уговорить отца моего; конечно, я не мог сомневаться в нежной любви его ко мне, но невероятно было, чтобы он легко сдался. Батюшка весьма уважал древность фамилий и всегда желал, чтобы я женился на какой-нибудь знатной девушке, правда, Константин Софианос, как и все Майноты, вел свое происхождение прямо от Леонида, но батюшке, верно, показалось бы, что ремесло пирата не совсем соответствует знатному имени. Что касается матушки, то она сразу же поняла, что Фатиница будет в Лондоне отличаться своей красотой в светских обществах, или в Уильямс-Хаузе услаждать наш домашний круг своим милым характером, при этом никто не вздумает доискиваться, чем занимаются на Киосе потомки спартанцев. Я говорил ей, что от этого брака зависит счастье всей моей жизни, а мать никогда не считает невозможным того, что может составить благополучие ее сына. Матушка обещала все, чего я хотел, и взялась вести переговоры об этом важном деле с батюшкой.

В это самое время батюшка и Джеймс пришли за мной, потому что капитан Стенбау, ссылаясь на то, что я служил под его начальством, настоял, чтобы обед по случаю моего оправдания был дан на «Трезубце», и батюшка принужден был согласиться, впрочем, я думаю, что он очень рад был хоть еще раз в жизни пообедать на корабле по-офицерски.

Батюшка просил, чтобы Тому позволили обедать с матросами, разумеется, капитан охотно на это согласился. Мы взяли Тома с собой, и я сразу же познакомил его с Бобом. Эти два морских волка с первого взгляда поняли друг друга, и через час они уже были такими друзьями, как будто служили на одном корабле двадцать пять лет.

Это был один из самых счастливых дней моей жизни. Свободный и оправданный, я снова очутился со своими добрыми товарищами, когда так долго думал, что мне уже не видать их. Капитан Стенбау был так рад, что с трудом поддерживал свое достоинство. Что касается Джеймса, то, поскольку ему важничать было ни к чему, он с ума сходил от радости. После обеда он рассказал мне, что сразу же догадался, зачем я поехал на берег в день дуэли моей с Борком. Боб сам утвердил его в этой догадке, рассказав, как я с ним прощался и что говорил ему при этом. Как только капитан возвратился, Джеймс просил позволения ехать на берег с Бобом по весьма важному делу, чтобы с него не взыскивали, если он вернется поздно ночью. Стенбау сначала не пускал было его, но Джеймс поклялся честью, что ему нужно быть на берегу, и тогда он согласился.

Джеймс пристал к берегу в том самом месте, где я простился с Бобом, и они пошли прямо на галатское кладбище. Они вскоре наткнулись на труп Борка, и тут Джеймс увидел, что догадка его была справедлива, да если бы он и мог еще сомневаться, то убедился бы, осмотрев шпагу, что это моя шпага.

Он поднял шпагу Борка, лежавшую рядом с ним, и осмотрел ее, чтобы видеть, не ранен ли я. Не заметив на ней крови, он успокоился. Джеймс, так же, как и я, не слыхал, что лейтенант переведен от нас, и потому догадался, что я, зная, какая судьба ждет меня на корабле, никогда уже не возвращусь.

Джеймс остался на кладбище, а Боб послал искать кого-нибудь, кто бы взялся вывезти труп Борка. Он скоро возвратился и привел с собой грека и осла, тело взвалили на животное и все трое отправились к воротам Топхане, где стоял наш баркас.

Все на корабле сразу же догадались, что Борка убил я. Притом на другой день еврей привез мои письма и, к большой радости экипажа, объявил, что я уже избежал наказания.

Капитан сразу же написал донесение об этом деле, стараясь, сколько можно, оправдать меня, но тут было обстоятельство, которого ничем смягчить было невозможно. Я убил своего начальника и, следовательно, по законам всех стран в мире, заслужил смертную казнь. Это очень огорчало доброго капитана, и он был весьма печален до тех пор, пока не получил предписания возвратиться в Англию, потому что при этом предписании приложено было уведомление о том, что Борк переведен на другой корабль. Это, как я уже говорил, придало совсем другой оборот моему делу, и с тех пор все были уверены, что я буду оправдан.

Мы вернулись домой довольно поздно. Прощаясь с матушкой, я напомнил ей, что она обещала постараться за меня, и оставил ее одну с батюшкой.

Я провел очень беспокойную ночь: в это самое время решалась судьба моя, и в новом процессе дело шло уже не о теле, а о сердце моем. Правда, я очень надеялся на доброту и любовь ко мне моих родителей, но просьба моя была так неожиданна, что отказ не удивил бы меня.

Утром я, по обыкновению, пришел в батюшкину комнату: он сидел в своих больших креслах, насвистывал свою старинную арию и бил такт палкой по своей деревянной ноге, читатели уже знают, что это были у него несомненные признаки душевной тревоги.

– Ага, это ты! – сказал он, увидев меня, и по одному уже тону этих слов я догадался, что он все знает.

– Я, батюшка, – сказал я робко, потому что сердце билось у меня так сильно, как не билось в самых опасных случаях моей жизни.

– Поди-ка сюда, – продолжал он тем же тоном.

Я подошел. В это самое время вошла и матушка.

Я вздохнул: это была подмога мне.

– Ты задумал жениться, в твои годы?..

– Батюшка, – отвечал я, улыбаясь, – крайности сходятся. Вы женились поздно, и ваш брак так счастлив, что я хочу жениться в молодости, чтобы с двадцати лет наслаждаться блаженством, с которым вы познакомились только в сорок.

– Но я был свободен! У меня не было родителей, которых брак мой мог бы огорчить. Притом, та, на которой я женился, вот она – твоя мать.

– А у меня, благодаря Богу, – сказал я, – есть добрые родители, которых я люблю и уважаю. Они не захотят отказом лишить меня счастья всей жизни. Мне очень хотелось бы, если можно, взять ту, которую я люблю, за руку и подвести ее к вам, как вы бы подвели матушку к своим родителям, если бы они у вас были. Я уверен, что вы тогда сказали бы мне то же, что они сказали бы вам: «Будь счастлив».

– А если бы мы не согласились, что бы ты тогда сказал?

– Я сказал бы, что сердце мое отдано, и что сверх того я дал слово: а вы же, батюшка, всегда учили меня, что честный человек – раб своего слова.

– И что же тогда?

– Выслушайте меня, батюшка, и вы, матушка, – сказал я, став на колени и взяв их обоих за руки. – Богу известно, да и вы сами знаете, что я всегда был почтительным и усердным сыном. Расставаясь с Фатиницей, я обещал ей вернуться через три месяца, потому что хотел дождаться в Смирне благословения, о котором теперь прошу вас. Я только что собирался писать вам, как получил ваше письмо. Матушка приказывала мне ехать сразу же и говорила, что умрет с тоски, если я не скоро приеду. Я решился в ту же минуту, выехал из Смирны, не повидавшись с Фатиницей, не простившись, не написав даже, я был уверен, что она совершенно полагается на мое слово. Я поехал – и вот я у ваших ног. Согласитесь, что я до сих пор вполне жертвовал любовью привязанности моей к вам. Будьте же, батюшка, и вы добры столько же, как я покорен вам, и не ставьте моего сердца между страстной любовью к Фатинице и глубоким уважением к вам.

Батюшка встал, покашлял, повторил свою арию, прохаживаясь вокруг комнаты и поглядывая на гравюры, наконец остановился против меня и сказал:

– И ты говоришь, что эта девушка может сравниться с твоей матерью?

– Никто не может сравниться с матушкой, – сказал я, улыбаясь, – но, клянусь вам, после нее Фатиница больше всех других женщин приближается к совершенству.

– И она согласится покинуть отечество, родных и приехать сюда?

– Она все для меня покинет, а вы и матушка замените ей все, чего она лишится.

Батюшка еще три раза, посвистывая, обошел вокруг комнаты, потом опять остановился и сказал: