Мы дали обыкновенный сигнал, означающий, что на корабле есть человек, который желает сойти на берег. За мной пришла лодка. Во время пути я спрашивал, где мне отыскать мать Апостоли. Она недели за три перед тем переехала на маленькую дачу поблизости Смирны. Один из гребцов вызвался проводить меня туда.

Все ее люди были в трауре. Пассажиры «Прекрасной Левантийки» рассказали в Смирне о смерти Апостоли, которой они обязаны были своей свободой. Тогда же мать и сестра его сдали свой торговый дом, который они держали только для того, чтобы увеличить состояние своего сына и брата, и на вырученные деньги купили себе загородный домик, чтобы там предаваться своей горести.

Как только я сказал свое имя, все двери передо мной отворились. Мать Апостоли знала о моей дружбе с сыном и моих заботах о нем. Она приняла меня стоя, в комнате, обитой черным, безмолвные слезы текли по щекам ее. Я преклонил колена перед этой великой горестью, она подняла меня, прижала к своему сердцу и взмолилась:

– Расскажите мне о сыне!

В эту минуту пришла сестра Апостоли. Мать велела ей снять покрывало, потому что я у них не чужой: я увидел девушку лет шестнадцати или семнадцати, которая показалась бы мне красавицей, если бы образ, запечатленный у меня в сердце, не затмевал того, который был перед моими глазами.

Я отдал каждой из них то, что завещал Апостоли: матери волосы, сестре кольцо, обеим письмо, потом должен был рассказывать им о его болезни и смерти. Я знал, что только слезы облегчают глубокую скорбь, и потому не забыл ни малейшей подробности о переходе с земли на небо ангела, которого она лишилась. Они плакали, но без судорожных движений, без отчаяния, как должны плакать христианки.

Я оставался у них целый день, для них я забыл о самом себе, вечером я возвратился в город и отправился прямо к консулу. Он знал мою историю от офицеров «Трезубца», который останавливался в Смирне через неделю после бегства моего из Константинополя, потому что на другой же день, после дуэли моей с лейтенантом Борком, капитан Стенбау получил предписание возвратиться в Англию. Все обо мне жалели, как я и думал, и даже сам капитан намеревался по возвращении в Лондон представить это дело лордам адмиралтейства в истинном свете. Консул отдал мне письмо от моих родителей с векселем на пятьсот фунтов стерлингов на случай, если у меня не хватает денег. Это письмо было написано три месяца назад и, следовательно, тогда, когда в Лондоне еще не могли знать о смерти мистера Борка.

Я прожил в Смирне целую неделю, ожидая случая написать матушке. Целыми днями проводил я у матери Апостоли, которая полюбила меня как сына и с которой я говорил о моей матери. На девятый день я узнал, что в порту есть шлюп, который в двадцать три дня пришел из Лондона, часа через два после того консул прислал мне письмо.

Признаюсь, дрожь пробежала по всему моему телу, когда я получил это письмо: бедная моя матушка должна уже была знать, что со мной случилось, и я думал, что это письмо будет выражением ее отчаяния. Я внимательно рассматривал адрес, думая, не замечу ли в нем трепетания руки, но нет: это был обыкновенный матушкин почерк.

Наконец, собравшись с духом, я распечатал письмо, и первые слова его невыразимо меня обрадовали, потому что в нем была утешительная и совершенно неожиданная весть.

По прибытии в Гибралтар капитан Стенбау, приведенный в негодование поступками Борка с Дэвидом, написал к лордам адмиралтейства донесение, в котором просил перевести лейтенанта на другой корабль, потому что он возбудил против себя ненависть и офицеров, и экипажа. Характер капитана был настолько хорошо известен, что это придавало его просьбе большой вес. Лорды адмиралтейства сразу же назначили Борка первым лейтенантом на корабль «Нептун», который в то время оснащался в Плимуте и назначен был для сопровождения купеческих судов в Индию. Таким образом, петиция о переводе мистера Борка была подписана в Лондоне за неделю до моей дуэли с ним в Константинополе. Следовательно, я убил не начальника, а просто офицера, а это большая разница. Однако, несмотря на это, морской суд приговорил меня к ссылке, но, очевидно, потому, что я не явился к суду. Батюшка был твердо уверен, что если бы я был тут, то меня оправдали бы, и потому он советовал мне возвратиться как можно скорее. Матушка писала, что она умрет от тоски, если я сразу же по получении этого письма не пущусь в путь, чтобы ее успокоить.

Все это было благоприятно для меня как нельзя более. Мне не нужно было уже писать, и я мог лично просить моих родителей за себя и за Фатиницу. Я сразу же побежал в порт, там было купеческое судно на отходе в Портсмут, я увидел, что оно должно быть легко на ходу, и сразу же купил для себя место. На военном корабле меня принуждены были бы арестовать, а я хотел свободно явиться к лордам адмиралтейства, повидавшись сначала с отцом и матерью.

Я поехал к матери Апостоли, чтобы сообщить ей эти добрые вести, и в первый раз увидел, что луч радости блеснул в ее глазах и улыбка показалась на устах. С сестрой было совсем другое! Бедняжка! Не знаю, что писал ей Апостоли, какими мечтами он ее тешил, но, кажется, она думала, что я гораздо дольше пробуду в Смирне.

Я отправился оттуда через двенадцать дней по прибытии и уже почти через месяц после того, как расстался с Фатиницей. Прощание наше было новой печалью для матери Апостоли, ей казалось, что ранее она лишилась только тела своего сына, а с моим отъездом лишается и его души. Я уверил ее, что намерен возвратиться на Восток, но не сказал зачем.

Я угадал: «Бетси» была действительно легка на ходу, на третий день по выходе из Смирны мы были уже около Никарии: я различил издали курган, насыпанный на могиле Апостоли! Почти с каждым из островов Архипелага связывалось для меня какое-нибудь воспоминание.

Через пять дней после того мы увидели Мальту и, не останавливаясь, прошли мимо этого воинственного острова. Шкиперу «Бетси», кажется, не меньше меня хотелось поскорее в Англию, а ветер был к нашим услугам. Через неделю мы прошли Гибралтарский пролив, а через двадцать восемь дней по выходе из Смирны бросили якорь на Портсмутском рейде.

Нетерпение мое было так сильно, что я не решился ехать в карете. От Портсмута до Уильямс-Хауза девяносто лье, верхом я мог проехать их в двадцать или двадцать два часа, и я пустился верхом.

Почтальоны, верно, думали, что я побился об заклад. Я выехал из Портсмута часа в три пополудни, скакал всю ночь и утром был уже в Нортамптоне. Часов в девять я переехал границу графства Лейчестерского, в полдень проскакал во весь галоп через Дерви, наконец увидел Виллиамс-Гау, тополевую аллею, ведущую к замку, отворенные ворота, цепную нашу собаку, Патрика, который чистил во дворе лошадей, и Тома, который шел с крыльца. Я подскакал к последней ступеньке в то самое время, как он дошел до нее, и соскочил с лошади, крича:

– Матушка! Где матушка?!

Милая моя матушка услышала этот крик и прибежала из сада; она шаталась, я бросился к ней и поддержал ее в своих объятиях, когда она уже готова была упасть. Поддерживая и обнимая матушку, я протягивал руку к батюшке, который шел так быстро, как только можно было с деревянной ногой, а Том, бросив свою фуражку наземь и сложа руки на груди, весело на меня посматривал и немилосердно клял в одно и то же время.

Наконец батюшка подоспел к нам, и некоторое время мы все вместе обнимались, плакали, хохотали, безумствовали.

Вскоре сбежались все домашние: миссис Денисон, чьи уроки в ирландском наречии так помогли мне в моей экспедиции в таверну «Зеленого Эрина», наш честный управитель Сандерс, потом, ближе к обеду, добрый доктор, наставления которого, к несчастью, я так хорошо помнил и который мог себе представить, что обнимал собрата, наконец вечером – почтенный пастор Робинсон, который по-прежнему любил поиграть в вист и пришел в замок на партию, не воображая себе, что найдет там нового игрока.

Матушка водила меня по всему дому, я видел свой птичник в такой же исправности, как прежде, и так же населенный добровольными пленниками, грот капитана, навсегда оставшийся любимой целью его прогулок, наконец, озеро, мое прекрасное озеро, которое некогда казалось мне морем, а теперь прудом. Все это было на своем месте, в прежнем виде. Я сравнивал все, что со мной в один год случилось, с этой однообразной, безмятежной жизнью, и мне казалось, что все это был долгий бред, в котором мне представлялись и страшные видения, и милые образы.