Я старался уничтожить ее странное предчувствие, и это было мне не трудно: причины, которые я приводил ей, таились в глубине ее сердца: какое несчастье могло угрожать ей, не угрожая вместе с тем и мне? А в таком случае не лучше ли страдать за то, что мы виделись, нежели оттого, что не виделись? А увидеться нам было очень легко. Константин и Фортунат, ничего не подозревая, ни за ней, ни за мной не присматривали, поэтому мы могли сойтись ночью в саду, и нам нужна была только веревочная лестница, один конец которой она привязала бы к дереву, а я прицепил бы другой к углу какой-нибудь скалы. Я написал ей, чтобы она в знак согласия бросила мне букет гелиотропа.

Горлица понесла этот мудрый план к Фатинице.

Уже несколько дней я показывал Константину и Фортунату, что на меня вдруг напала страсть к древностям и развалинам: поэтому они нисколько не удивились, что я после завтрака вышел из дому.

Претли оседлали, я поехал через деревню, чтобы купить веревок, и потом уселся в своем гроте и принялся делать лестницу. Я был очень искусен в этом матросском ремесле, и потому лестница часа через два была уже готова, я обвертел ее вокруг себя под фустанеллой и вернулся домой, когда обед должен был кончиться.

Ни Константина, ни Фортуната не было дома, они уже месяца полтора жили в бездействии, и крылья у этих смелых морских птиц начинали снова вырастать. Они пошли посмотреть на свою фелуку. Что мне до них? Лишь бы они мне не мешали.

Ночь наступила, я пошел ждать букета, но в этот вечер букета не было, я ничего не слыхал, хотя ночь была так тиха, что я мог бы расслышать легкие шаги Фатиницы, ее дыхание, незаметное, как у Сильфиды. Я просидел на обыкновенном месте до второго часу утра, все ждал, и тщетно. Я был в отчаянии.

Я пошел домой, обвиняя Фатиницу в том, что она меня не любит, думал, что она такая же кокетка, как наши женщины, и забавлялась моей любовью, а теперь, когда страсть моя достигла высшей степени, она пугается и отталкивает, но поздно: огонь сделался уже целым пожаром и может потухнуть только тогда, когда все испепелит. Я провел всю ночь за письмами: грозился, извинялся, уверял в любви – одним словом, безумствовал. Горлица, по обыкновению, прилетела за депешами, на шее у нее был венок из белых маргариток – символ горести. Я разорвал первое письмо и написал следующее:

«Да, я верю, ты тоже печальна, огорчена, сердце твое еще слишком молодо и чисто, чтобы ты могла наслаждаться страданиями других, но я, Фатиница, я не печален, не огорчен – я в отчаянии.

Фатиница, я люблю тебя – не говорю, что так, как только человек может любить, потому что я не думаю, чтобы кто-нибудь мог любить так, как я люблю тебя. Но я скажу тебе, что твой вид для моего сердца то же, что солнце для бедных цветков, которые ты мне прежде бросала и которые в тени вянут и засыхают. Вели мне умереть, Фатиница, о боже мой, это очень легко, но не осуждай меня на то, чтобы никогда больше тебя не видеть.

Я и сегодня буду у угла стены, где вчера прождал до второго часа. Ради бога, Фатиница, не заставляй меня страдать сегодня так, как я страдал вчера, сил моих на это не станет.

О, теперь я увижу, любишь ли ты меня».

Я снял с горлицы венок и подвязал ей под крыло свою записочку.

День тянулся ужасно, и я не хотел выходить со двора. Я сказался больным, Константин и Фортунат пришли навестить меня, и мне нетрудно было уверить их, что я точно нездоров, потому что у меня был сильный жар и голова моя горела.

Они пришли было за мной, чтобы ехать вместе на остров Андрос, где у них были дела, я сразу же догадался, что это дела политические. И точно: на Андросе должны были собраться человек двадцать членов общества гетеристов, к которому, как я уже говорил, принадлежали и Константин, и Фортунат. Как только они ушли, я приподнял решетку и посыпал на окно хлеба; через четверть часа горлица прилетела, и я отправил следующее, второе письмо.

«Сегодня нечего бояться, моя Фатиница, напротив, я могу провести у ног твоих целую ночь, отец и брат твой едут на остров Андрос и воротятся завтра. О, моя Фатиница, положись на мою честь, как я полагаюсь на любовь твою».

С час спустя после этого я услышал крики матросов, перекликавшихся на берегу. Я подбежал к окну, которое выходило в сторону моря, и увидел, что Константин и Фортунат садятся в катер, с ними было человек двадцать, столь богато вооруженных, что хозяев моих скорее можно было принять за государей, обозревающих свои владения, чем за пиратов, которые украдкой перебираются с одного острова на другой.

Я следовал за ними глазами, пока можно было видеть их парус. Ветер дул попутный, и потому он быстро уменьшался и скоро совсем исчез. Я запрыгал от радости: мы оставались одни с Фатиницей.

Наступила ночь. Я вышел, взял с собой и веревочную лестницу. Лицо мое было покрыто бледностью, и я весь дрожал. Если бы кто-нибудь увидел меня в этом состоянии, верно бы подумал, что я замыслил какое-нибудь злодейство. Но я не встретил никого и дошел до угла стены так, что никто меня не видел.

Пробило девять часов, каждый удар как будто бил по моему сердцу. При последнем ударе к ногам моим упал букет.

Увы, букет был не из одних гелиотропов, тут были еще аконит и синяя ирь. Это значило, что Фатиница совершенно во мне уверена, полагается на мою честь, но душа ее исполнена угрызений совести. Сначала я ничего не понял, но тут был гелиотроп, следовательно, она согласна. Я перебросил через стену конец лестницы и вскоре почувствовал, что она слегка шевелится, через минуту я потянул: лестница была привязана. Я прицепил другой конец довольно крепко, для того чтобы она могла выдержать мою тяжесть, и влез по ней с проворством и ловкостью моряка. Добравшись до верха стены, я не стал потихоньку спускаться и, не рассчитав высоты, не зная, куда упаду, бросился в сад и покатился к ногам Фатиницы посреди цветника – материала нашей любовной переписки.

Фатиница вскрикнула, но я уже был у ее ног, обнимал ее колени, прижимал ее руки к своему сердцу, мою голову – к ее груди и, наконец, зарыдал. Радость моя была так велика, что она выражалась как скорбь. Фатиница смотрела на меня с божественной улыбкой ангела, который отворяет вам небо, или женщины, которая отдает вам свое сердце, в ней было больше спокойствия, но не меньше блаженства, чем во мне, только она парила, как лебедь, над всей этой бурей любви.

О, какая ночь, боже мой! Цветы, благоухание, пение соловья, небо Греции. И посреди всего этого два юных сердца, чистых и любящих в первый раз. О, немногим из бедных смертных суждено испытать такие неизъяснимые минуты блаженства!

Звезды побледнели, день наступил, и я, как Ромео, не хотел видеть зарю. Пора было расстаться, я покрывал поцелуями руки Фатиницы. Мы снова пересказали друг другу в одну минуту то, что говорили всю ночь, потом расстались, уговорившись видеться и в следующую ночь.

Я вернулся в комнату, совершенно измученный своим счастьем, и бросился на диван, чтобы, если можно, перейти от действительности к мечтам. До тех пор я не знал Фатиницы: целомудрие и любовь, соединенные в одной женщине, – это драгоценнейший алмаз, вышедший из рук природы, это первообраз новейший, какого в древности не существовало. У древних были Диана и Венера, целомудрие и сладострастие, но они не придумали божества, которое соединяло бы в себе девственность одной и страсть другой.

Я весь день провел за письмом: так как видеть Фатиницу было нельзя, то другого нечего было мне и делать. Время от времени я подходил к окну и посматривал в сторону Андроса, многие рыбачьи суда неслись, как птицы, от Пина к Гиаре, но не было ни одного похожего на катер Константина и Фортуната. Видно, дела удержали их еще на день. Ничто не возвещало их возвращения, и мы могли надеяться провести ночь спокойно. Наконец сумерки спустились, стемнело, звезды заблистали и я снова очутился у ног Фатиницы.