Затем мысли его обратились к его отношениям к семейству маркиза Кинсбёри вообще. Не дурно ли или, по меньшей мере, не глупо ли он поступил, выйдя из собственной сферы? В настоящую минуту лэди Франсес была ему ближе, чем даже лорд Гэмпстед, играла большую роль в его жизни, занимала большее место в его мыслях. Не достоверно ли, что из отношений между ним и лэди Франсес возникнет больше горя, чем счастия? Не вероятно ли, что он отравил всю жизнь любимой женщины? С спокойным лицом и самоуверенной улыбкой объявил он матери, что никакие земные силы не станут между ним и его невестой, что также несомненно, что она найдет возможность выйти из замка отца своего и обвенчаться с ним, как несомненно, что любая служанка или дочь хлебопашца соединится с своим возлюбленным. Но что в этом толку, если она выйдет только на встречу горю? Страна так организована, что он и эти Траффорды действительно принадлежать к различным породам; различие между ними так же велико, как различие между негром и белым. Почтамтский клерк может, правда, сделаться герцогом; тогда как кожу негра не отмыть до бела. Но пока они с лэди Франсес в своих настоящих условиях, расстояние между ними так велико, что им невозможно сблизиться, не порвав других отношений. Свет мог быть неправ в этом. По его мнению, он был неправ. Но пока факты эти существуют, они слишком сильны, чтобы можно было оставлять их без внимания. Он мог исполнить свой долг по отношению к свету, стараясь пропагандировать собственные воззрения, в виду того, чтоб расстояние несколько уменьшилось и при его жизни. Он был уверен, что расстояние уменьшается, ему казалось, что он должен был бы довольствоваться этим. Насмешки такой личности, как Крокер, были неважны, хотя неприятны, но и они обнаруживали общее настроение. Такая дружба, как его дружба с лордом Гэмпстедом, показалась Крокеру смешной.

Крокер не заметил бы комической стороны, если б другие также ее не замечали. Даже родная мать его ее замечает. Здесь, в Англии, считалось такой нелепостью, чтобы он, почтамтский клерк, был близок с такой особой как лорд Гэмпстед, что даже какой-нибудь Крокер мог над ним смеяться! Что же скажет свет, когда станет известным, что он намерен вести лэди Франсес «к алтарю»?

Благодаря всем этим размышлениям, он был не в радужном настроении духа, когда достиг своего дома в улице Парадиз-Роу.

Роден провел приятный вечер с своим приятелем и с приятелем своего приятеля в Гендон-Голл перед их отбытием на яхту, и в течение вечера о леди Франсес не было сказано ни слова. День этот был воскресенье, 20 июля. Погода стояла очень жаркая, молодые люди были в восхищении от мысли убраться туда, где с северных морей дует прохладный ветерок. Вивиан также был клерк на государственной службе, но положение его было несравненно выше положения, которое занимал Джордж Роден. Он состоял при министерстве иностранных дел, и был младшим, личным секретарем министра лорда Персифлаж. Лорд Персифлаж и наш маркиз были женаты на родных сестрах. Вивиан был дальний родственник обеих дам, отсюда и возникла дружба молодых людей. Если с Роденом лорд Гэмпстед сошелся благодаря одинаковым взглядам, то с Вивианом он сошелся, благодаря совсем противуположной причине. Гэмпстед всегда мог указать на Вивиана как на доказательство того, что он, в сущности, ничего не имеет против собственного сословия. Вивиан был из тех людей, которые громко заявляют о своей великой симпатии к существующему порядку вещей. Чрезвычайно жаль, что есть голодные, но, что до него, он любит трюфели, бекасов, всякие вкусные вещи. Если неправда существует в мире, он за это не ответствен. Хотя бы она и существовала, она не послужила ему в пользу, так как он был младший брат. В его глазах все теории Гэмпстеда были чистое хвастовство. Свет не изменяется, людям приходится жить в нем и к нему подлаживаться. Он намеревался поступать именно так, а так как он любил и прокатиться на яхте, и пострелять глухарей, он был очень рад, что поладил с лордом Персифлаж и своим собратом секретарем, так что имел возможность выбраться из города на ближайшие два месяца. Он был членом полдюжины клубов, всегда мог отправиться в загородный дом брата, если не представлялось ничего более интересного, в Лондоне обедал в гостях раз пять в неделю и считал себя совершенно полезным членом общества, так как удостоивал писать письма для лорда Персифлаж. Он был приятен в обращении со всеми, и так сблизился с Роденом, точно тот был птицей одного с ним полета.

— Да, глухарей, — говорил он после обеда. — Пусть выдумают что-нибудь лучше, сейчас попробую. Американские медведи — миф. Можете добыть одного в три года, и, насколько я слышал, не особенно велика потеха, когда и добудете-то его. Львы — с ними одно мучение. Слоны — такие громады, точно стоги сена. Охота на свиней, может быть, и приятная вещь, но приходится отправляться в Индию, а если вы — бедный клерк министерства иностранных дел, у вас на это нет ни времени, ни денег.

— Вы говорите, точно убивать что-нибудь необходимо, — сказал Роден.

— Необходимо, пока кому-нибудь не удастся выдумать что-нибудь лучше. Я ненавижу скачки, на которых человек не знает что с собой делать, если средства ему не позволяют держать пари. К картам я не намерен пристращаться еще десять лет. На воздушном шаре я никогда не поднимался. Ухаживанье — славная вещь, но, так или иначе, оно так скоро кончается. Девушки так сметливы, что не согласны даром миндальничать. Вообще я не вижу, что человеку остается делать, если он что-нибудь не убивает.

— Ну, на яхте вы найдете небольшую добычу, — сказал Роден.

— В Исландии и Норвегии рыбе нет числа! Я знал человека, который наловил целую тонну форелей в одном из озер Исландии. Ему пришлось наглухо закутаться в сетку, не то мошки и комары его бы заели. И кожа сошла у него с носа и ушей от солнца. Но ему это не было особенно неприятно, и он наколотил-таки тонну форелей.

— Кто их взвешивал? — спросил Гэмпстед.

— Как легко узнать сторонника утилитаризма по самому характеру его вопросов! Если человек и не наловит «целую» тонну, он может сказать, что наловил, а одно почти стоит другого.

— Вы с собой забираете сети? — спросил Роден.

— Нет. У Гэмпстеда не хватило бы терпения. Да и Фритредер недостаточно велик, чтоб увезти рыбу. Но я охотно прозакладаю соверен, что буду что-нибудь убивать всякий день — за исключением воскресений.

О лэди Франсес не было сказано ни слова, хотя было несколько минут, в течение которых Роден и лорд Гэмпстед оставались наедине. Роден решил, что не будет предлагать никаких вопросов, если разговор сам собой не коснется этого предмета, и даже не намекнул ни на кого из членов семьи; но в течение вечера он узнал, что маркиз возвратился из Германии с намерением отдаться своим парламентским обязанностям в течение остатка сессии.

Этим путем Роден узнал, что маркиз, который, едва узнавши о их помолвке, увез свою дочь в Саксонию оставил ее там и возвратился в Лондон. Возвращаясь домой в этот вечер, он думал, что он обязан — отправиться к лорду Кинсбёри, и сказать ему, лично от себя, то, что отец пока еще слышал только от дочери или от жены. Он знал, что человек, увлекший сердце девушки, должен идти к отцу ее и просить позволения продолжать свое ухаживание. Ему казалось, что он обязан исполнить этот долг, несмотря на то, что отец — такое высокопоставленное и могущественное лицо как маркиз Кинсбёри. Исполнить это, до сих пор, было не в его власти. Маркиз узнал новость, тотчас же схватил дочь и увез ее в Германию. Можно было бы написать ему, но Родену казалось, что не так следует исполнить подобную обязанность. Теперь маркиз возвратился в Лондон, и хотя процедура будет неприятная, чувство долга брало верх. На другой день он сообщил мистеру Джирнингэму, что важное частное дело требует его присутствия в Уэст-Энде, и попросил дозволения отлучиться. Утро в этом отделении почтамта, прошло в более глубоком молчании, чем обыкновенно. Крокер собирался с силами для нападения, но до сих пор мужество изменяло ему. Когда Роден надел шляпу и отворил дверь, он сказал: «Засвидетельствуйте мое почтение лорду Гэмпстеду и скажите ему, что я надеюсь, что котлеты ему понравились».