Но эти ее поучения не оказывали на него никакого влияния. По его понятиям, жгучее горе уже началось. Для него не могло быть другой любви, другого брака, другой Марион. Он слышал, что мачеха тревожится за своего сына. Ребенку этому откроется дорога. Ему, действительно, казалось, что долгая жизнь будет для него немыслима, когда Марион у него отнимется.

— О, да; он опять там, — говорила мисс Демиджон своей тетушке. — Он бывает по большей части по вторникам, четвергам и субботам. Из-за чего он ездит, я совершенно не понимаю. Крокер говорить, что это — истинная любовь. Крокер говорит, что герцог говорит…

— Отвяжись ты с герцогом, — воскликнула старуха. — Не думаю, чтоб Крокер и Джордж Роден когда-нибудь и разговаривали-то.

— Почему ж им не разговаривать, когда они, вот уже пять лет, короткие приятели? Крокер говорит, что лорд Гэмпстед должен присутствовать на свадьбе лэди Амальдины, в августе. Милорд дал слово. И Крокер думает…

— Не особенно я доверяю этому Крокеру, голубушка. Гляди в оба, а то, пожалуй, выйдешь за него, да тогда и увидишь, что Крокер и кровли тебе дать не может.

Лорд Гэмпстед пришел в Парадиз-Роу пешком и сидел у мистрисс Роден во время этой маленькой стычки.

— Не можете же вы думать, что я должен оставить все так, как есть, — говорил он мистрисс Роден. — Невозможно, чтоб я ее не видел. Я хочу ее видеть.

— Если б вы с ней повидались, а затем решились расстаться с ней, это, мне кажется, было бы хорошо.

— Повидаться с ней и проститься навеки?

— Да, милорд.

— Конечно, нет. Этого я никогда не сделаю. Если б я должен был лишиться ее навсегда, я желал бы держать ее в объятиях до самой последней минуты!

— В такую минуту, милорд, те — друзья, которых дала ей сама природа.

— Разве природа не судила и мне быть ее другом? Может ли какой угодно друг любить ее искреннее, чем люблю я? Когда мы умираем, при нас должны быть те, для кого наша жизнь всего важнее. Есть ли кто-нибудь, для кого ее жизнь может быть вполовину так дорога, как дорога она мне? Муж жене всех дороже. Теперь, когда я смотрю на нее, как на отходящую от меня навеки, неужели я не могу сказать, что она для меня то же, что жена.

— Ах, зачем, зачем, зачем!

— Знаю, что вы хотите сказать, мистрисс Роден. Что пользы спрашивать: «зачем», когда дело сделано? Она стала моим сокровищем. Могу ли я что-нибудь тут изменить, потому что вы спрашиваете: «зачем»? Зачем я сюда попал, зачем познакомился с вашим сыном, зачем у меня тут, в груди, что-то убивает меня. Я не могу подумать, что буду разлучен с нею, а между тем меня точно покрывает слава, когда я сознаю, что она меня любила. Если ей суждено меня покинуть, придется это вынести. Что я буду делать, куда денусь, не знаю. Человек никогда сам себя не знает, пока не подвергнется испытанию. Но какова бы ни была моя участь, ее теперь не изменить никакой заботой, никаким надзором. Она — моя, и я не позволю разлучать меня с ней. Если б она умерла, я бы знал, что ее нет. Она бы покинула меня. Я ничего не мог бы тут сделать. Но она жива, может жить, и я хочу быть с нею. Я должен поехать к ней, или она должна приехать ко мне. Если старик позволит, я найму себе какое-нибудь помещение по соседству с ней. Не все ли равно теперь, хотя бы все узнали? Пусть их все знают. Если она останется жива, она будет моей. Если ей суждено умереть, что узнает свет, кроме того, что я лишился той, которая должна была быть моей женой? — Даже мистрисс Роден не имела духу сказать ему, что он видел Марион в последний раз. Бесполезно было бы говорить ему это, так как он не послушался бы приказания, которое заключалось бы в таком уверении. Осторожность, забота о ее здоровье до сих пор его сдерживали, но только на время. Никто не смел намекнуть ему, что он никогда более не должен видеть свою Марион.

— Надо спросить мистера Фай, — ответила она.

Сама она имела больше влияния, чем квакер, и прекрасно это знала, но надо было сказать что-нибудь.

— Мистер Фай имеет тут даже менее голоса, чем я, — сказал Гэмпстед. — По-моему, сама Марион одна из всех нас сильна. Не будь ее решимость так тверда, он уступил бы, и вы также.

— Кто может знать лучше ее? — сказала мистрисс Роден. — Кто из нас так чист, так честен, так исполнен любви, как она? Совесть ее говорить ей, как следует поступать.

— Я в этом не уверен, — сказал он. — Совесть ее может наполнять и ее душу бесполезными опасениями. Я не согласен, чтоб окружающие должны были поощрять девушку произносить над собой подобный приговор. Кто вправе сказать, что Бог положил ей рано умереть? — Мистрисс Роден покачала головой. — Я не собираюсь проповедывать другим, чего требует религия, но мне кажется, что мы должны предоставлять эти вещи Богу. Что сама она сомневается, это пожалуй, довольно естественно, но другим не следовало поощрять ее.

— Вы это на мой счет говорите, милорд?

— Не сердитесь на меня, мистрисс Роден. Вопрос этот для меня так важен, что по неволе приходится говорить об этом откровенно. Мне действительно кажется, что меня удаляют от нее, тогда как, в силу всех уз, какие могут связывать мужчину с женщиной, мне следовало бы быть возле нее. Всякик приличия и церемонии теряют значение, когда я подумаю, что она составляет для меня, и вспомню, что ее скоро возьмут у меня.

— Что было бы, если б у нее была мать?

— Почему бы матери отвергнуть мою любовь в дочери? Но у нее нет матери. У нее есть отец, который дал мне свое согласие. Я убежден, что будь это дело предоставлено ему, Марион теперь была бы моей женой.

— Я была в Италии, милорд.

— Не позволю себе сказать такому другу, как вы, что жалею, что вы там не остались; но я чувствую, я не могу не чувствовать.

— Милорд, мне кажется, дело в том, что вы едва ли знаете, как непреклонна может быт сама наша Марион в таком деле. Ни отец, ни я не влияли на нее. Теперь я могу, без всякой нескромности, рассказать вам обо всем, что произошло между вами; когда я в первый раз заметила, что вы как будто обратили на нее внимание…

— Обратил на нее внимание! — сердито воскликнул Гэмпстед.

— Когда мне в первый раз пришло в голову, что вы начинаете к ней привязываться…

— Вы говорите, точно здесь было какое-то пустое дурачество. Разве я не поклонялся ей? Разве не сложил сердце к ее ногам, с первой минуты, когда увидал ее? Разве я скрывал это, хотя бы от вас? Было тут какое-нибудь притворство, какая-нибудь ложь?

— Нет.

— Так не говорите, что я обратил на нее внимание. Это возмутительная фраза. Когда она мне сказала, что любит меня, она мне сделала честь.

— Когда вы в первый раз обнаружили перед нами, что любите ее, — продолжала она, — я уже боялась, что это не поведет к добру.

— Почему?

— Я теперь об этом говорить не стану, но это была моя мысль и я ее сообщила Марион.

— Сообщили?

— Да; мне кажется, что сделавши это, я только исполнила свой долг по отношению к девушке, у которой нет матери. О доводах, которые я привела ей, я теперь ничего не скажу. Ее собственные были настолько сильнее, что мои не могли оказать никакого влияния. Я всегда знала, что Марион чиста душой, самоотверженна, что она почти совершенство. Но до этого я никогда не видала, до какой высоты она может подняться. Она не знала и минуты сомнения. Она с самого начала видела, что этому не бывать.

— Это будет, — сказал он, вскакивая со стула и вскидывая руки кверху.

— Ни я не могла убедить ее, ни отец ее. Даже вам не убедить ее. Раз она утвердилась на мысли, что, выйдя за вас замуж, она причинила бы вам вред, вся ее страстная любовь не заставит ее помириться с безграничной радостью уступить вам.

Тем не менее мистрисс Роден обещала съездить в Пегвель-Бей и постараться привести Марион в Галловэй. Чтобы лорд Гэмпстед сам поехал в приморское местечко, где жила Марион, казалось ей неприличным; но она дала слово из всех сил похлопотать, чтоб устроить хотя бы одно свидание в Парадиз-Роу.

Квакер был совершенно в руках дочери. Чего бы она ни пожелала, он согласился бы на все. Когда она сказала ему, что желала бы съездить в Лондон на несколько дней, он, конечно, ей не противоречил. Когда она объяснила, что хочет это сделать для того, чтобы повидаться с лордом Гэмпстедом, он только печально покачал головой и молчал.