— А между тем, слегка огорчить его мне придется. Надеюсь, что огорчение это будет самое легкое. — Мистрисс Роден уставилась на нее. — О, если б я могла растолковать ему все это, если б я могла приказать ему быть мужчиной, так, чтоб он от этой раны прострадал только самое короткое время.

— Какой раны?

— Неужели вы думали, что я могу принять его предложение, что я, дочь простого клерка, рассядусь в его палатах, осрамлю его перед целым светом? Никогда!

— Марион!

— Неужели из-за того, что он впал в ошибку, которая делает мне честь, я должна последовать его примеру, но при этом еще опозорить его? Неужели из-за того, что он не заметить расстояния, и я должна его не видеть? Он готов был пожертвовать собою для меня. Неужели я не сумею принести жертву? Для такой девушки, как я, жертвовать собою — все, что остается в этом мире.

— Неужели жертва так велика?

— Как могла я не полюбить его? Когда является такое существо, расточая свои жемчужины, наполняя воздух благоуханием, нашептывая слова, которые мучат так нежно, нашептывая их мне, забрасывая меня ими, устремляя на меня смеющиеся взоры своих молодых глаз, как могла я не полюбить его? Помните ли, как он на минуту почти склонился к моим ногам, сказал мне, что я его друг, заговорил со мной о своем очаге? Неужели вы думали, что это меня не тронуло?

— Так скоро, дитя мое, так скоро?

— В один миг. Разве оно не всегда так бывает?

— Сердца обыкновенно не так мягки, Марион.

— Мое, мне кажется, в эту минуту было так размягчено, что половина его сладких речей исторгла бы его из груди моей. Но я сама чувствую, что во мне как бы два существа. Хотя одно тает, в другом заключается нечто твердое, что может устоять против ударов, наносимых даже им.

— Что же такое это «нечто», Марион?

— Определить этого я не могу. Может быть, это женская гордость, готовая претерпеть все на свете скорей, чем причинить вред любимому человеку. Я себя знаю. Никакие его слова, никакое желание видеть его радость, — а он обрадовался бы, если бы я сказала ему, что могу дать ему все, чего он просит, — никакая жажда его любви, не заставят меня поколебаться ни на волос. До смертного своего часа он будет говорить себе, что молодая квакерша, любя его, осталась верна его интересам.

— Дитя мое, дитя мое, — сказала мистрисс Роден, обнимая Марион.

— Неужели вы думаете, что я не знаю, что я забыла? Разве легко мне было видеть… смерть матери и ее крошек? Разве я не знаю, что я не могу, как другие, выйти замуж не только за такого лорда, но даже за равного мне? Мистрисс Роден, лишь бы мне дожить до того, как мой бедный отец опередит меня, чтоб он не остался один, когда слабость, неразлучная со старостью, его настигнет, тогда, тогда… я радостно последую за ними. Никакая мечта любви никогда не проносилась в уме моем. Он явился и, помимо моей воли, мне приснился сон. Мне думается, что так моя судьба будет счастливее, чем если б я оставила жизнь, не узнав такого чувства, как то, которое испытываю теперь, Может быть, он не женится пока я жива.

— Это так огорчило бы вас?

— Оно не должно огорчить и не огорчит. Ему следует жениться. Он уедет, я почти не буду знать об этом. Может быть, от меня скроют. — Мистрисс Роден могла только поцеловать ее, рыдая.

— Но я охотно принесу эту жертву, — продолжала она. — Мне кажется, нет ничего слаще, как отказаться от всего, ради любви. Чему нас учат, как не этому? А между тем, мне бы хотелось, чтоб он хоть немного пожалел, что не может получить игрушку, которая ему приглянулась. Как вы думаете, что он во мне нашел?

Предложив этот вопрос, она удивительно повеселела.

— Красивый лоб, прелестные глаза, мягкий голос.

— А мне кажется, ему понравился мой квакерский костюм. Он, может быть, любит одноцветные предметы. Когда он увидел меня, на мне было новое платье и новые перчатки. Как хорошо я помню его появление, как он все на меня оглядывался, пока я наконец перестала понимать, рада ли я, что он обращает на меня внимание, или это оскорбляет меня. Мне кажется, что я была рада, хотя говорила себе, что он не должен был так часто на меня смотреть. А потом, когда он пригласил нас к себе, я желала, очень желала получить согласие отца на эту поездку. Если б он не поехал…

— Не думайте об этом, Марион.

— Этого не обещаю, а говорить не буду. Теперь, дорогая мистрисс Роден, пусть всего этого как не бывало. Я не намерена приходить в меланхолию или пренебрегать своими обязанностями, потому что на пути моем встретился молодой лорд и сказал мне, что любит меня. Я должна отдалить его от себя и тогда буду совершенно такой, как всегда.

С этим она ушла.

Когда настала пятница, квакер, несмотря на праздничный день, после обеда отправился в Сити, не сказав более ни слова о поклоннике своей дочери.

Гэмпстед, когда его отослали из Парадиз-Роу, приказав ждать ответа до пятницы, был разочарован, почти сердит и несправедлив к мистрисс Роден. Ей одной он приписывал отсрочку, которой Марион потребовала для своего ответа. Худой или добрый знак его промедление — он не мог решить. Если б она совсем его не любила, если б не находила возможным полюбить его, едва ли бы она попросила времени на размышление. А между тем, если б она любила его искренно, зачем ей было просить об этом? Он сделал для нее все, что мужчина может сделать для девушки, если она его любит; ей не следовало бы мучить его глупыми проволочками. Таковы были его размышления на возвратном пути, причем в пользу его следует сказать, что он настолько понимал любимую девушку, что сознавал, что в глазах ее важно не то, что он поверг к ногам ее свою графскую корону, а свое сердце.

— Я ездил в Галловэй, — сказал он сестре.

От полноты сердца уста «глаголят».

— Видел ты Джорджа? — спросила лэди Франсес.

— Нет. Я ездил не с целью видеться с ним. Он, конечно, днем на службе. Я ездил по собственному делу.

— Зачем ты так на меня накидываешься, Джон. Что это у тебя за собственное дело в Галловэе?

— Я ездил просить Марион Фай быть моей женой.

— Право?

— Да. Отчего бы мне этого не сделать? У нас всех теперь, кажется, мода вступать в брак с теми, кто нам понравится.

— Почему же нет? Разве я тебе противоречу? Если дочь этого квакера добра, честна, красива.

— Что она красива, могу сказать наверное. Что она добра — верно вполне. Что она честна, по крайней мере по отношению ко мне, не могу еще решить.

— Не честна?

— Она не украдет, не вытащит платка из кармана, если ты это понимаешь под словом «честность».

— Что с тобой, Джон? Отчего ты говоришь о ней в этом тоне?

— Мне хотелось рассказать тебе все. Решившись на этот поступок, я не хочу держать его в тайне, точно будто стыжусь его. Как могу я сказать, что она честна, пока она честно мне не ответила?

— Что она тебе ответила? — спросила она.

— Ничего — пока. Просила приехать в другой раз.

— Этим она мне еще симпатичнее.

— Отчего? Просто потому, что ты женщина и думаешь, что тянуть, делать вид, что сама не знаешь чего хочешь, держать человека на горячих угольях, очень мило и прилично. Я не изменю своего мнения насчет Марион, но право, думаю, что притворное колебание нелишне и, до некоторой степени, нечестно.

— Но почему же непременно «притворное»? Не должна ли она увериться, что может полюбить тебя?

— Конечно, или, что не может. Я не такой пустой человек, чтобы воображать, что она обязана броситься в мои объятия только потому, что я ее прошу об этом. Но мне думается, она должна была бы сколько-нибудь понимать себя, чтобы иметь возможность приказать мне или надеяться, или оставить всякую надежду. Она была спокойна, как министр, отвечающий в палате общин на запрос, и приказала мне подождать до пятницы совершенно так, как делают эти господа, когда им надо узнать от младших чиновников в министерстве, что им, собственно, следует говорить.