— Нет, нет, конечно нет.
— Но я напишу сэру Бореасу. Не могу себе представить, чтоб это могло оказать какое-нибудь действие.
— Окажет, милорд.
— Я напишу и скажу, что ваш отец имеет отношения к моему дяде и что ваше положение, — я говорю о близости свадьбы, — могло бы быть принято за основание для помилования. Прощайте.
Не очень скоро, но с усиленными выражениями благодарности и не без слез бедный Крокер распростился. Вскоре после его отъезда было отправлено следующее письмо:
«Сэр!
Хотя я не имею чести быть вам известным, я беру смелость написать вам о положении одного из ваших клерков. Вполне сознаю, что если б вы за это сделали мне замечание, я заслужил бы его моим неизвинительным вмешательством. Мистер Крокер уверяет меня, что ему грозит отрешение от должности, из-за проступка, которого вы, как начальник его, крайне не одобряете. Он просит меня ходатайствовать за него перед вами. Отец его — управляющий имениями моего дяди, лорда Персифлаж, и мы встречались в доме дяди. Не смею выставлять это как причину для помилования. Но мистер Крокер намерен жениться в очень скором времени, а потому я позволяю себе думать, что вы согласитесь со мною, что к эпохе в жизни человека, которая должна бы быть эпохой радости и полного удовлетворения, можно отнестись с чувством снисходительности, которое, в другое время, было бы предосудительно.
Ваш покорный слуга Гэмпстед».
XXVI. «Отрешить. Б. Б.»
С первой почтой лорд Гэмпстед получил следующий ответ на свое письмо:
«Дорогой лорд Гэмпстед,
дело мистера Крокера очень плохо; но главный директор почт увидит ваше ходатайство и, я уверен, сочувственно отнесется к вашему человеколюбию, как отношусь к нему и я. Не могу взять на себя решить, что его превосходительство сочтет нужным сделать, а потому лучше будет, если вы пока воздержитесь от сношений с мистером Крокером.
Остаюсь, милорд,
Ваш покорнейший слуга Бореас Бодкин».
Любого предлога было достаточно нашему Эолу, чтоб избавить его от неприятности отрешить человека от должности. Пока он просто медлил, Крокер не смел показаться в департаменте, а Клара Демиджон окончательно решила порвать с ним. Триббльдэль с его 120 фунтами гораздо лучше Крокера без гроша. Кроме того, весь Парадиз-Poy решил, что в постоянстве Триббльдэля есть что-то романическое. Триббльдэль бывал в Парадиз-Роу каждый день — или, вернее, каждую ночь — советовался с мистрисс Гримлей и находил утешение в горячей водке пополам с водой. Мистрисс Гримлей была добродушна и беспристрастно относилась к обоим молодым людям. Она любила потребителей и была охотница до свадеб вообще.
— Если у него нет никаких доходов, конечно, он сойдет со сцены, — сказала мистрисс Гримлей Триббльдэлю, чем сильно утешила молодого человека. — А вы пойдите-ка да отбейте: «куй железо пока горячо».
Триббльдэль пошел и стал защищать свое дело.
Было около одиннадцати часов, когда он постучался в дверь № 10; но Клара еще не ложилась, так же как и горничная, которая отворила дверь.
— Ах, Даниэль, как вы приходите поздно! — сказала Клара, когда молодого человека ввели в приемную. — Что привело вас сюда в такое время?
Триббльдэль сразу объявил, что привела его необычайно пылкая страсть. Любовь его к Кларе была такая старая история, он так часто говорил о ней, что повторение не требовало никаких околичностей. Если б он ее встретил на главной улице, в воскресное утро, он тотчас же заговорил бы об этом.
— Клара, — сказал он, — пойдете вы за меня? Я знаю, что тот негодяй — погибший человек.
— О, Даниэль, «лежачего не бьют».
— А разве он не бил меня все время, пока я лежал? Разве он не торжествовал? Разве ты не была в его объятиях?
— Н…нет.
— Неужели ты думаешь, что это не значило бить меня лежачего?
— Это нисколько не могло повредить вам.
— О, Клара, если б ты знала, какова моя любовь, ты поняла бы этот вред. Каждый раз, как он касался твоих губ, я это слышал, хотя все время был в конторе.
— Это уж нелепо, Давиэль.
— Право слышал, не телесными ушами, но всеми фибрами моего сердца.
— А! Но, Даниэль, вы с Сэмом такие были приятели с первого раза.
— С какого это?
— Когда он только что начинал за мной ухаживать. Помните маленький вечер, когда Марион Фай была здесь?
— Правда, я тогда пробовал сойтись с ним. Я думал, что, может быть, дойду до того, что буду относиться к этому равнодушнее.
— Вы отлично притворялись.
— Я думал также, что это, может быть, лучшее средство тронуть ваше холодное сердце.
— Холодное! Не думаю, чтоб мое сердце было холоднее чьего бы то ни было.
— Ах, если бы ты еще раз согрела его для меня!
— Бедный Сэм! — сказала Клара, поднося платок к глазам.
— Почему он беднее меня? Я был первый. Во всяком случае я был раньше его.
— Ничего я не знаю, ни первых, ни последних, — сказала Клара, в то время, как тени различных Банко проносились перед ее глазами.
— А что до него касается, какое право имеет он думать о какой бы то ни было девушке? Он — жалкое существо, у него не хватит средств, чтоб доставить жене кровать, на которую она могла бы прилечь. Он так хвастал гражданской службой правительству ее величества, а гражданская-то служба дала ему по шапке.
— Нет еще, Даниэль.
— Дала. Я счел долгом расследовать; сэр Бореас Бодкин сегодня отдал приказ: «Отрешить. Б. Б.» Я знаю людей, которые видели эти самые слова, внесенные в штрафную книгу почтамта.
— Бедный Сэм!
— Уничтожил крайне важные бумаги! Чего другого мог он ожидать? А теперь у него гроша за душой нет.
— 120 фунтов в год не такая уж сумма, Даниэль.
— Мистер Фай еще на днях говорил, что если я женюсь и остепенюсь, мне дадут прибавку.
— Ты слишком любишь таверну «Герцогини», Даниэль.
— Нет, Клара, нет; я это отрицаю. Спроси мистрисс Гримлей, из-за чего я так часто бываю так. Если б у меня был свой уютный уголок, где та, кого я люблю, сидела бы против меня у камина, может быть с ребенком на руках… — Триббльдэль, говоря это, смотрел на нее во все глаза.
— Господи! Даниэль, что ты такое говоришь!
— Я никогда бы не пошел ни к какой «Герцогине», ни в какому «Маркизу Гранби», ни к какому «Ангелу». — Все это были таверны, скученные по близости от Парадиз-Роу. — Тогда меня никуда бы не тянуло, кроме той комнаты, где находились бы эта молодая женщина и этот ребенок.
— Даниэль, ты всегда был силен в поэзии.
— Испытай меня и увидишь, что это реальнейшая проза. Говорю тебе — испытай.
Тут Клара уже была в его объятиях, слово было все равно что дано. Крокер, без всякого сомнения, был отрешен от должности, а если и нет, то показал себя недостойным. Чего можно было ожидать от мужа, который способен был разорвать целую кипу официальных бумаг? Кроме того, Даниэль Триббльдэль выказал романическое постоянство, которое, конечно, заслуживало награды. Клара поняла, что джин с водой истреблялся изо дня в день ради ее. И квартира, и часы, и фисгармоника — все было готово.
— Пожалуй, что так всего лучше, Даниэль, так как ты этого так сильно желаешь.
— Еще бы! Я всегда этого желал. Теперь я не поменялся бы с самим мистером Погсоном.
— Он женился на третьей, три года тому назад!
— Я говорю о конторе, о капиталах. Мне гораздо приятнее иметь мою Клару и 120 фунтов, чем быть Погсоном и Литльбёрдом, со всеми их доходами.
Лестное уверение получило должную награду и так, далеко за полночь, торжествующий обожатель раскланялся. На другой день, вскоре после полудня, Крокер был в Парадиз-Роу. Он вторично посетил лорда Гэмпстеда и ему удалось выпытать у этого добродушного смертного кое-что из того, что заключалось в письме сэра Бореаса. Дело должно было быть предоставлено на усмотрение главного директора почт. В департаменте установилось понятие, что, когда дело предоставлено на усмотрение его превосходительства, его превосходительство никогда не прибегает к крайним мерам. Крокер понял, что одно уже это заявление говорит о прощении. Положившись на это, он отправился в Парадиз-Роу, причем облекся в свой лучший фрак и взял перчатки в руку, объявить своему предмету, что от квартиры отказываться нечего, а часы и фисгармонику можно и сохранить.
