Крокер несколько опоздал. Он часто несколько опаздывал — факт, за который мистеру Джирнингэму следовало бы обратить более строгое внимание, чем он обращал. Может быть, мистер Джирнингэм отчасти побаивался Крокера. Крокер настолько изучил характер мистера Джирнингэма, что понял, что принципал его человек мягкий, пожалуй даже робкий. Вследствие этого изучения, он привык думать, что всегда одолеет мистера Джирнингэма громогласием и нахальством. До сих пор это несомненно ему удавалось, но в департаменте были люди, которые думали, что может настать день, когда мистер Джирнингэм восстанет во гневе своем.

— Мистер Крокер, вы запоздали, — сказал мистер Джирнингэм.

— Запоздал, мистер Джирнингэм. Не люблю я пустых отговорок. Гератэ сказал бы, что часы его неверны. Боббин — что он съел что-нибудь, что ему повредило. Роден — что его задержал его друг, лорд Гэмпстед. — Роден на это не ответил даже взглядом. — Что до меня, я признаюсь, что не явился вовремя. Двадцать минут украл у отечества, но так как отечество ценит такое количество моего времени только в семь пенсов и полпенни, то едва ли стоит об этом много разговаривать.

— Вы слишком часто опаздываете.

— Когда итог достигнет десяти фунтов, я пошлю почт-директору марок на эту сумму. — Он уже стоял у своего стола, против Родена, которому отвесил низкий поклон.

— Мистер Джордж Роден, — сказал он, — надеюсь, что милорд совершенно здоров.

— Единственный лорд, с которым я знаком, совершенно здоров: но я не знаю, зачем вы о нем беспокоитесь.

— Считаю приличным для человека, который получает жалование от королевы, выказывать подобающую заботливость об аристократии, окружающей ее престол. Я питаю величайшее уважение к маркизу Кинсбёри. И вы также, не правда ли, мистер Джирнингэм?

— Несомненно. Но если б вы принялись за работу вместо того, чтоб так много болтать, это было бы лучше для всех нас.

— Я уже принялся за работу. Неужели вы думаете, что я не могу одновременно работать и разговаривать? Боббин, мой милый, как вы думаете, если б вы открыли это окно, оно не повредило бы вашему цвету лица? — Боббин открыл окно. — «Падди»[4], где был вчера вечером? — Падди был мистер Гератэ.

— Обедал у сестры моей тещи.

— Как — у О'Келли, великого законодателя и народного вождя, которого его родина так любит и парламент так ненавидит! По-моему, никаких родственников народных вождей не следовало бы допускать на службу. Как по-вашему, мистер Джирнингэм?

— По-моему, мистер Гератэ, лишь бы он был только немного позаботливее, будет очень полезен на службе, — сказал мистер Джирнингэм.

— Надеюсь, что Эол того же мнения. Он как будто питал некоторые сомнения насчет бедного Падди. — Это был неприятный предмет, и все почувствовали, что лучше пройти его молчанием. С этой минуты очередные занятия продолжались с незначительными перерывами до завтрака, когда обычный прислужник явился с обычными бараньими котлетами. — Желал бы я знать, подают ли лорду Гэмпстеду бараньи котлеты на завтрак? — спросил Крокер.

— Отчего же нет? — наивно отозвался мистер Джирнингэм.

— Должны существовать какие-нибудь золоченые телячьи котлеты, которыми угощаются представители высшей аристократии. Роден, вы вероятно видали милорда за завтраком?

— Конечно видал, — сердито сказал Роден. Он сознавал, что ему досадно, и сердился на себя за собственную досаду.

— Они золотые или только золоченые? — спросил Крокер.

— Вы, кажется, желаете говорить неприятности? — сказал Роден.

— Совершенно напротив. Я желал бы быть приятным; только вы, за последнее время, так высоко воспарили, что обыкновенный разговор не имеет для вас никакой прелести. Есть ли какая-нибудь основательная причина, по которой не следует упоминать о завтраке лорда Гэмпстеда?

— Конечно есть, — сказал Роден.

— Так, право, я не вижу. Если б вы стали толковать о моей бараньей котлете, я бы не обиделся.

— Мне кажется, человек никогда не должен толковать о том, что другой ест, если он не знает этого другого. — Изрек это Боббин, с самыми лучшими намерениями, желая вступиться за Родена, как умел.

— Мудрейший Боб, — сказал Крокер, — вы, по-видимому, не знаете, что один молодой человек, т. е. Роден, есть особенно короткий приятель другого человека, т. е. графа Гэмпстеда. А потому правило, так ясно вами выраженное, нарушено не было. Pour en revenir à nos moutons[5], как говорят французы, что ж милорд кушает на завтрак?

— Вы решились всем надоесть, — сказал Роден.

— Призываю вас в свидетели, мистер Джирнингэм, неужели я сказал что-нибудь неприличное?

— Если вы призываете меня в свидетели, мне кажется, что «да», — сказал мистер Джирнингэм.

— Вам это, во всяком случае, так удалось, — продолжал Роден, — что я должен вас просить держать язык на привязи насчет лорда Гэмпстеда. Не от меня вы узнали о моем знакомстве с ним. Шутка эта плоская, а при повторении сделается вульгарной.

— Вульгарной! — воскликнул Крокер, отодвигая тарелку и вставая.

— Я хочу сказать: недостойной джентльмена. Я не желаю употреблять резких выражений, но не позволю и приставать ко мне.

— Аллах, — сказал Крокер, — подняли шум из-за того, что я случайно намекнул на благородного лорда. Меня называют вульгарным за то, что я упомянул его имя. — Он засвистал.

— Мистер Крокер, этого я не допущу, — сказал мистер Джирнингэм своим самым сердитым тоном. — Вы больше шумите, чем все остальные вместе.

— Тем не менее, я продолжаю недоумевать, что лорд Гэмпстед кушал за завтраком. — Это был последний выстрел, после этого все пятеро действительно серьезно принялись за работу.

Когда пробило четыре часа, мистер Джирнингэм, с достохвальной аккуратностью, взял шляпу и ушел. Жена и три дочери-девицы ожидали его в Велингтоне, а так как он всегда был на своем месте ровно в десять часов, он имел право оставить его ровно в четыре. Крокер минуты с две расхаживал по комнате, в шляпе, желая показать, что на него нисколько не подействовали полученные им выговоры. Но он также скоро ушел, не решившись снова произнести имя аристократического приятеля Родена. Младшие клерки остались, желая сказать слово утешения Родену, который продолжал писать у стола.

— Слова Крокера показались мне очень неприличными, — сказал Боббин.

— Крокер животное, — сказал Гератэ.

— Что ему за дело — кто что ест за завтраком? — продолжал Боббин.

— Он просто любит повторять аристократическое имя, — сказал Гератэ.

— По-моему, верх неприличия толковать о чьих бы то ни было друзьях, если вы сами с ними незнакомы.

— По-моему, также, — сказал Роден, поднимая голову.

— Но что еще неприличнее, так это желание надоедать кому-нибудь. Я не особенно нежно люблю Крокера, но лучше, кажется, нам всем об этом больше не думать. — На это молодые люди обещали, что они, по крайней мере, об этом и думать забудут, и ушли. Джордж Роден скоро последовал за ними, так как никто в этом департаменте не имел привычки засиживаться за работой после четырех часов.

На возвратном пути домой Роден думал об этой маленькой стычке больше, чем она того заслуживала. Он сердился на себя зато, что она не шла у него из ума, а между тем продолжал думать о ней. Неужели такое ничтожное существо, как Крокер, могло рассердить его двумя, тремя словами? Но он был раздосадовав, и не знал чем бы помочь горю.

Если Крокер захочет продолжать толковать о лорде Гэмдстеде, ничем нельзя будет заставить его замолчать. Нельзя надавать ему пинков, поколотить его, вытолкать из комнаты. В смысле реальной помощи мистер Джернингэм был бесполезен. Что же касается до того, чтоб пожаловаться департаментскому Эолу на то, что известный клерк говорит о лорде Гэмпстеде, об этом, конечно, не могло быть и речи. Он уже употребил сильные выражения, назвав поступки его вульгарными и недостойными джентльмена, но если человек оставляет сильные выражения без внимания, что ж может еще ему сделать рассерженная жертва?